перспектива — напротив, только о ней и речь. Она воплотилась в культуре — и,

в сущности, только она и осталась. Есть во всем этом комплексе размышлений

еще один чрезвычайно существенный поворот. Блок уходил ненадолго в Европу

от мрака русской самодержавной реакции. Однако здесь он обнаруживал

«нелирическую страну» — отсутствие возможностей развития личности

именно там, где столь наглядно запечатлелась прошлая, бурная и напряженная,

историческая жизнь. В совершенно ином конкретно-национальном выражении

обнаруживался общий, более широкий исторический тупик современности —

исчерпанность буржуазного строя жизни. Получалось так, что Блок попал из

огня да в полымя. Все это становилось ему особенно отчетливо видно именно в

свете исторической перспективы, найденной художественно в цикле «На поле

Куликовом». Но видно это было Блоку больше всего сквозь проблему личности,

а в период итальянского путешествия только через нее, — об этом надо

помнить, чтобы ничего не упрощать в объективных трудностях блоковского

движения. Конкретных исторических сил, на которые можно было бы опереться

в этой трудной ситуации, Блок не видел. Отсюда — получается совсем иное

положение, чем, скажем, в период очерка «Девушка розовой калитки и

муравьиный царь». Сейчас Блок видит трагическое единство общеисторической

ситуации, поэтому у него уже не противостоят столь механически буржуазная

«Европа» и «Россия». Он видит как художник и конкретно-чувственное

различие ситуаций там и тут: все-таки жизненных возможностей личности, в

смысле будущего, в России больше, чем на Западе, потому-то и жить Блок

может только в России. Получается положение, напоминающее Герцена:

вспомним, с каким блеском исторической проницательности Герцен

обнаруживает отрицательные стороны николаевской России в мещанско-

буржуазной Франции. Опять-таки поиски исторически перспективного

поэтического восприятия мира объективно сближают Блока с русской

культурой 40 – 50-х годов. Но отсутствие более конкретных социально

перспективных опор делает положение Блока чрезвычайно трудным. У него

появляются даже мотивы исторического скепсиса, при всех мировоззренческих

отличиях тоже отчасти напоминающие Герцена: «Россия для меня — все та

же — лирическая величина. На самом деле — ее нет, не было и не будет» (VIII,

289), — говорится в том же письме к матери от 19 июня 1909 г. Дальше следует

фраза о Пушкине и о «Войне и мире» и о том, что «это существует». История,

запечатлевшаяся в культуре, — та реальность, на которую пытается сейчас

опереться Блок.

На деле у Блока перспектива культуры оказывается также и перспективой

жизни. «Россия — лирическая величина» — это приятие жизни в ее общих

основах, через личность, идущую трагическими путями и все-таки

утверждающую большую перспективу будущего. Такой предстанет жизнь в

«Итальянских стихах». Нельзя читать «Итальянские стихи» без окружающей их

«прозы» — в частности, без писем Блока, представляющих большое явление

русской прозы, — но нельзя и отождествлять прозу и стихи. Взаимосвязанные,

но разные ряды содержания выражаются там и тут. В «прозе» писем с большей

отчетливостью проявляются элементы трагического отчаяния, охватывающего

Блока при зрелище жизненного упадка, порождаемого самодержавной реакцией

в России, и «нормальной» обездуховленности, порождаемой относительно

стабильным состоянием «цивилизованной» Европы. В стихах с большей

определенностью говорится о том, что могло бы вывести людей из трагического

положения; и там и тут Блок видит канун взрыва. Но, поскольку конкретных

сил, которые выведут мир из предстоящего катастрофического взрыва, Блок не

видит и в то же время не может и не хочет отказываться от намеченной в цикле

«На поле Куликовом» исторической перспективы, он пытается опереться на

культуру. Тот факт, что в Италии его «обожгло искусство», сам Блок, в

сущности, обосновывает именно тем, что в культуре, и в частности в великой

живописи итальянского Ренессанса, он усматривает задатки большого будущего

для человечества: «… итальянская старина ясно показывает, что искусство еще