итальянской провинции, куда не проникла в полной мере современная жизнь,

«весь воздух выпит мертвыми» и трагический «шорох истории» говорит о

конце и только о конце целого огромного этапа истории. В письме к Брюсову

Блок так и писал о Равенне: «… она давно и бесповоротно умерла и даже не

пытается гальванизироваться автомобилями и трамваями, как Флоренция… Это

город для отдыха и тихой смерти» (VIII, 294). В художественной реализации

подобный замысел оказывается куда более сложным, объемным и, попросту

говоря, — иным. Замечательность стихотворения в том, что самый рассказ об

оцепенелой, омертвевшей жизни города, как бы вещественно, предметно

представляющего историческую смерть, наполнен такой огромной жизненной

силой и страстной напряженностью, что приходится говорить о временной

остановке, притаившейся силе жизни, но не о ее конце:

Далеко отступило море,

И розы оцепили вал,

Чтоб спящий в гробе Теодорих

О буре жизни не мечтал.

А виноградные пустыни,

Дома и люди — все гроба

Лишь медь торжественной латыни

Поет на плитах, как труба.

Выходит у Блока так, что история тут всеми своими трубами исступленно поет

о жизни, но не о смерти, полном конце. Не случайны в стихотворении образы

сна, младенчества — так задается тема всей вещи в первой строфе:

Все, что минутно, все, что бренно,

Похоронила ты в веках.

Ты, как младенец, спишь, Равенна,

У сонной вечности в руках

Притаившаяся, временно свернувшаяся, уснувшая, но готовящая силы для

нового взрыва жизнь — вот реальная тема стихотворения. Блоку здесь

художественно «повезло» в том смысле, что он нашел «угол жизни», где в

самой материальности, вещественности, а не только в преломлении культуры,

зафиксировалась былая напряженная историческая жизнь. Замечательно

говорится в авторском примечании к «Равенне» (в первом издании трилогии

лирики) о Галле, одной из реальных исторических героинь-персонажей

стихотворения: «… с лицом то девически нежным, то твердым и жестоким,

почти как лицо легионера…» (III, 528). Важнейшей аспект темы — трагические

противоречия истории, существующие и там, в той эпохе, которую предметно

сохранила Равенна, и сейчас, сегодня.

Нынешняя кажущаяся смерть Равенны воплощает трагические реальности

истории — временно остановленную, задержанную и даже во многом

поруганную жизнь Трагично то, что латинские надписи больше говорят о

жизни, чем сама сегодняшняя жизнь, в этом преломилось нынешнее,

сегодняшнее противоречие истории. Там, в далеком прошлом, была грубая,

страшная, но напряженная, интенсивная жизнь. Здесь, в современности, —

сонное оцепенение, жизнь загнанная, забитая, опустошенная. И там и тут

история полна противоречий. Но жизнь в то же время спит в колыбели, как

младенец, — единая и неистребимая, и, полная сил, встанет в будущем.

Стихотворение говорит об исторической перспективе, притаившейся в жизни

самих людей:

Лишь в пристальном и тихом взоре

Равеннских девушек, порой.

Печаль о невозвратном море

Проходит робкой чередой

Лишь по ночам, склонясь к долинам,

Ведя векам грядущим счет,

Тень Данта с профилем орлиным

О Новой Жизни мне поет

То интенсивное, хотя и трагическое, страшное, что было давно, на минувших

этапах истории, — живет и сегодня в людях, хотя сами они, может быть, и не

знают об этом Подобная скрытая сила как будто бы полностью ушедшей

жизни — и есть тот «младенец», о котором так настойчиво говорится в

«Равенне». Современность тоже трагична, хотя и по-иному. Но неосознанная

печаль о прошлом есть в то же время и «песня» будущего. Поет латынь на

могильных плитах, и поет так же давно мертвый Данте. Все три этапа истории,

присутствующие в стихотворении, внутренне взаимосвязаны, переходят друг в

друга, и все устремлены к четвертому — к «Новой Жизни», к будущему.

Здесь-то и возникает, по-видимому, долго не осознававшаяся Блоком

коллизия с Брюсовым. Не случайно, конечно, именно Брюсов с его цепким

взглядом знатока и поэта культуры привлек внимание Блока к Равенне, не