лирического характера:

И шишак — золотое облако —

Тянет ввысь белыми перьями

Над дерзкой красою

Лохмотий вечерних моих!

И жалкие крылья мои —

Крылья вороньего пугала —

Пламенеют, как солнечным шлем,

Отблеском вечера

Отблеском счастия…

(«На перекрестке…», 1904)

Во второй книге Блока нет единых лирических характеров, к которым

стягивались бы, сквозь движение которых пропускались и развивались бы

основные темы сборника, как это было в «Стихах о Прекрасной Даме».

Решительно доминирующие над образным составом второй книги «болотные

чертенятки» и «магические» смутные городские фигуры наглядно

обнаруживают, как изменился сам подход Блока к человеку, к миру, к

действительности. Ясно, что возврат к образам «Дамы» и «рыцаря» исключен.

Все это — не проблема колорита, пейзажа, антуража и т. д. Такие возможности

исключаются тем типом душевного мира человека, который проступает сквозь

все это; возврат к схематическим, обобщающе-стабильным фигурам-

персонажам прежнего рода невозможен прежде всего изнутри:

Душа моя рада

Всякому гаду

И всякому зверю

И о всякой вере.

(«Болотный попик», 1905)

Непредвзятость подхода человека к проблемам жизни дается здесь явно в

противовес всяким схемам; ясно, что не о «болотном попике», пекущемся «о

всякой вере», тут речь, но о людях, об их делах и помышлениях, об их способах

поведения и существования, — непредумышленность их простейших способов

самоопределения представляется столь утрированно «жалкой», «тварной» и в

то же время по-особому лирически убедительной, поэтически по-своему

достойной и притягательной — именно в сравнении с вымученными

конструкциями. Блоком владеет полемический задор, но он не мешает

открытию им особой области поэтического видения.

Вместе с тем есть границы для этого полемического задора — многое в эту

пору несомненно осуществляется Блоком «назло» литературному окружению. В

конечном счете, дело прежде всего в новых позитивных художественных

ценностях, которые хочет утвердить Блок, и только потому, что он определенно

знает, как эти ценности будут встречены в символистских кругах, он и

обостряет свои новые поэтические ситуации и образы. Пафос «простоты»,

«детскости» важен для него сам по себе куда больше, чем возможные неприятия

и кривотолки: для Блока важнее всего человек в искусстве и в мире, но отнюдь

не литературная возня того или иного свойства вокруг определенных

художественных схем. Разоблачение схем возникает более или менее невольно,

лишь постольку, поскольку Блок, иначе чем в «простых», «детских» или

«болотных» красках, не видит возможности осуществления занимающих его

художественных проблем. Очень отчетливо видно это на трансформации и

развитии в эту пору в поэзии Блока иронических, гротесковых мотивов, более

или менее существовавших в его творчестве с самого начала. В своей

«Автобиографии» Блок говорит, что появившуюся еще в отроческий период его

духовного существования тему высокой романтической любви сопровождали

«приступы отчаянья и иронии, которые нашли себе исход через много лет — в

первом моем драматическом опыте (“Балаганчик”, лирические сцены)» (VII,

13). В самом деле, ранняя лирика Блока многообразно представляет эти мотивы.

Во многом темы «отчаянья и иронии» проникают в сердцевину сюжета

любви — высокого рыцарственного служения, являющегося фабульной основой

первой книги Блока. В ряде стихотворений там говорится о возможности

«изменения облика» Дамой — «Но страшно мне: изменишь облик Ты». Дама

способна возбудить «дерзкое подозренье» в своей двойственности, в ней могут

скрываться, кроме основного для нее окончательного разрешения всех

жизненных коллизий, также и ложь, смута, душевный ущерб. Этот мотив

«отчаянья и иронии» прячется, не разрабатывается в особенно открытом виде;

несколько резче он проступает (хотя тоже во многом утаивается) в образе