Вольная дева в огненном плаще!

Дальнейшее развитие подобной интерпретации любовной темы приводит, как и

в стихах гротескового плана, к включению элементов социального трагизма —

противоречивости, выражающейся прежде всего в омертвении,

опустошенности, драматической жуткой «кукольности» страсти, казавшейся

огненно-вольной:

У женщин взор был тускл и туп,

И страшен был их взор:

Я знал, что судороги губ

Открыли их позор.

(«Лазурью бледной месяц плыл…», 1906, раздел

«Магическое»)

Блок стремится вклинить социальное и в бытовую конкретность описания

обстановки, — речь тут идет, очевидно, о продажной любви:

Меня сжимал, как змей, диван,

Пытливый гость — я знал,

Что комнат бархатный туман

Мне душу отравлял.

Взаимодействие обстановки и душевного мира людей оказывается вместе с тем

и взаимодействием социального и интимно-человеческого: опустошенность,

продажность, «измена» царят и там и тут. Обнаруживается взаимосвязанная

двойственность, противоречивость и того и другого; в финале объединяющим

мотивом становится «магическая» стихийность, где сплетаются природный

«хаос» с «хаосом» души:

Ты, безымянная! Волхва

Неведомая дочь!

Ты нашептала мне слова,

Свивающие ночь.

Тут находится одна из основных линий лирики Блока вообще — обаяние и

огромная сила подобных поэтических обобщений у зрелого Блока состоит как

раз в том, что трагические «стихии» души органически соотносятся с

судорожностью определенных общественных отношений; трагичны переходы

одного в другое, — далее, трагично само обобщение всего этого, универсальное

прочитывание всего сквозь природный «хаос», связывающее Блока с

некоторыми линиями русской классической лирики, в особенности с Тютчевым.

Важно понять, что подобная высокая зрелость трагической лирики Блока

рождается в органических соотношениях поэта с действительностью

революционной эпохи, с поисками социальных истолкований в границах

разных направлений творчества.

Только что цитировавшееся стихотворение относится к самому началу

1906 г., а уже к концу этого года — правда, отнюдь не в качестве

преобладающей и основной линии творчества — у Блока возможны такие

стихи:

Твоя гроза меня умчала

И опрокинула меня.

И надо мною тихо встала

Синь умирающего дня.

Метафорический образ грозы тут может и должен прочитываться не только как

проявление высокого, всеохватывающего индивидуального чувства; его

трагическая сила в том, что индивидуальное самозабвенное чувство должно

восприниматься и как одно из преломлений общего вихря, налетевшего на

жизнь. Хотя ничего об этом не сказано и не должно говориться — такова тут

художественная многогранность, емкость образа и его внутренняя слитность,

нерасторжимость, — гроза может и должна восприниматься как «гроза» в

общественных отношениях. Такой слитности разных и раздельных смыслов

достигал до Блока явно предшествующий ему в этом плане Тютчев.

Примечательно, что здесь есть и нечто новое, чисто блоковское: отчетливо

выделяющийся из общего сплава смыслов образ-характер — это далеко не

безразлично для совокупного содержания вещи. Гроза в стихотворении не

сминает, не раздавливает персонаж-характер, хотя она трагедийна до конца, но

дает ему «катарсис», высокий трагический поворот к новому этапу жизни:

Я на земле грозою смятый

И опрокинутый лежу

И слышу дальние раскаты,

И вижу радуги межу

В таком очистительном повороте личной жизни обнаруживается, опять-таки в

органическом трагедийном сплаве личного и общего, нахождение высокого

общего смысла по-новому настраивающегося существования, утверждение

жизни в финале:

Взойду по ней, по семицветной

И незапятнанной стезе —

С улыбкой тихой и приветной

Смотреть в глаза твоей грозе.

Это уже Блок — великий русский поэт, отдельными взрывами, вулканическими

островками прорывающийся сквозь общую «смутную» стилистику и во многом