сопоставление, в данном случае в виде «звезды» и «девы», т. е. дева поступает, как

звезда... Все вышеперечисленные «достоин

ства» разобранного стихотворения дают право критику, выражающему вкусы

обывателя, причислить его - стихотворение, а не обывателя, а если угодно, и обывателя

— к разряду классических... произведений, на мой же взгляд - идиотств...

Подобные этим стихи я писал, к сожалению, достаточно долго, восхваляя в них

«солнце золотое», «синие моря» и «чарующие грезы», и происходило это главным

образом оттого, что я зачитывался образцовыми поэтами, не умея их читат ь...

Значительно ранее этого времени меня стали усиленно водить в образцовую

Мариинскую оперу, где Шаляпин был тогда просто басом казенной сцены, выступал в

24

«Рогнеде» и «Игоре», и об его участии еще никого не оповещали жирным шрифтом. Из

других артистов выступали тогда Стравинский, Славина, Долина, Куза, чета Фигнеров,

Карякин, Бзуль, Фриде, Яковлев, Чернов и др.

Благодаря чтению и слушанию всего этого образцового, в особенности же

благодаря оперной музыке, произведшей на меня сразу же громадное впечатление и

зачаровавшей ребенка, мое творчество стало развиваться на двух основных принципах:

классическая банальность и мелодическая музыкальность... От первого я стал

излечиваться в 1909-1910 гг., от второго же не могу, кажется, избавиться и теперь:

слишком до сей поры, несмотря на всю ее сценическую «вампучность», люблю я оперу,

будь то старая итальянская Доницетти или Беллини, или же последние завоевания

Игоря Стравинского и Сергея Прокофьева, моих громоимянных соотечественников...

Да, я люблю композиторов самых различных: и неврастеническую музыку

Чайковского, и изысканнейшую эпичность Римского-Корсакова, и божественную

торжественность Вагнера, и поэтическую грацию Амбруаза Тома, и волнистость

Леонкавалло, и нервное кружево Мас- снэ, и жуткий фатализм Пуччини, и

бриллиантовую веселость Россини, и глубокую сложность Мейербера, и - сколько

могло бы быть этих «и»!

Бывая постоянно в Мариинском театре, в Большом зале консерватории у Церетели

и Дракулли, в Малом (Суворинском) театре у Гвиди, в Народном доме и в

Музыкальной драме, слушая каждую оперу по несколько раз, я в конце концов достиг

такого совершенства, что, не раскрывая программы, легко узнавал исполнителей по

голосам. В особенности часто, почти ежедневно, посещал я оперу в сезоны 1905—1907

гг. При мне делали себе имена такие величины, как Л. Я. Лип- ковская и М. Н.

Кузнецова-Масснэ (тогда еще Бенуа), явила свой изумительный промельк Монска,

выступали Джемма Беллинчиони, Ливия Берленди, Мария Гай, Мария Гальвани,

Олимпия Боронат, Зигрид Арнольдсон, Баттистини, Руффо, Ансельми, Наварини,

допевали Земб-

рих и Кавальери. Однако Собинова слышал я не менее сорока раз. Удивительно ли,

что стихи мои стали музыкальными, и сам я читаю речитативом, тем более, что с

детских лет я читал уже нараспев, и стихи мои всегда были склонны к мелодии?

2

С 1896 г. до весны 1903 г. я провел преимущественно в Новгородской губ<ернии>,

живя в усадьбе Сайвола, расположенной в 30 верстах от г. Череповца, затем уехал с

отцом в Порт-Дальний на Квантуне, вернулся с востока 31 дек<абря>1903 г. в

Петербург и начал посылать по различным редакциям свои опыты, откуда они, в

большинстве случаев, возвращались мне регулярно. Отказы свои редакторы

мотивировали то «недостатком места», то советовали обратиться в другой журнал,

находя их «для себя неподходящими», чаще всего возвращали вовсе без объяснения

причины. Вл. Г. Короленко нашел «Завет» «изысканным и вычурным», Светлов

(«Нива») возвратил «Весенний день...» Продолжалось это приблизительно до 1910 г.,

когда я прекратил свои рассылы окончательно, убедившись в невозможности попасть

без протекции куда-либо в серьезный журнал, доведенный до бешенства

существовавшими обычаями, редакционной «кружковщиной» и «кумовством». За эти