сожал<ению>, месяцами мне приходится проводить в Ревеле, где я всю зиму продавал

даже незнакомым свою новую книгу, беря цену по желанию покупателей. Это немного

поддерживало.

16-го мая исполняется 50 лет со дня моего рождения. Грустная дата... Если бы отец

Сергий Положенский и Вы могли бы собрать какую-нибудь сумму среди знакомых для

меня, сына и Ф<елиссы> М<и-

хайловны>, мы были бы так светло Вам признательны, всегда дорогая Августа

Дмитриевна! Неужели никто не поможет гибнущему поэту в уже погибшем мире? Есть

же люди, хочется верить! Наш сердечный и теплый привет Вам, Фед<ору>

Фед<оровичу> и Асе и Серг<ею> Сер- г<еевичу>. И его помним и любим постоянно.

Целую Ваши ручки.

Всегда, всегда Ваш

Игорь

Estland. Toila. Postkontor

95

14

сентября 1937 г.

ТоПа, 14-го сент. 1937 г.

Дорогая Августа Дмитриевна,

простите меня, пожалуйста, что не сразу обответил Ваше проникновенное и

родственно-благожелательное письмо, продиктованное лучшими чувствами дружбы

Вашей неизменной, что я отлично чувствую и глубоко ценю всегда. Все лето я провел

119

вдали от Тойлы (в 39 килом<ет- рах>) около Гунгербурга, на берегах многоводной и

тихой, очень красивой Россони, впадающей в Нарову против курорта. Жил я в русской

деревне, занимая отдельную избушку, арендовал рыбачью лодку, что все вместе за все

лето стоило баснословно дешево — около 8 $! Я никого не трогал, радый, что и меня

никто не трогает, вел отшельнический образ жизни, питался собственной рыбой,

собственными грибами и собственной ягодой, во всем решительно себе отказывая и

лишь изредка, в видах все той же экономии, совершая пешком в Тойлу прогулки за

почтой, ибо я не люблю изменять своего адреса, дабы не терялись письма. Так

продолжалось до конца августа, когда вдруг Фелисса Михайловна, человек

неимоверной гордости и такого же сверхъестественного, прямо-таки нечеловеческого

упрямства, граничащего с жестокостью, что, между прочим, и побудило меня 2 1/2 года

назад, после громадной борьбы и желания найти какой-либо компромисс, с нею

расстаться в конце концов и искать духовного пристанища у мягкой, Добрейшей и

обожающей меня моей теперешней верной подруги — Веры Борисовны, скромной

учительницы в Ревеле, когда, повторяю, вдруг Фелисса Мих<айловна> неожиданно

предъявила мне ультиматум: в пятидневный срок определить пятнадцатилетнего Вакха,

окончившего первым учеником начальную шестиклассную школу в Тойле и седьмой,

дополнительный, класс ремесленный, определить немедля в

четырехклассное техническое училище в Ревеле, дающее право стать мастером на

заводе с окладом до 50 $ в месяц, и, следовательно, могущего впоследствии помогать

своим родителям, если он, конечно, пожелает помогать, что, м<ожет> б<ыть>, и

сомнительно, например, в отношении отца... Все это, слов нет, было бы весьма мудро и

основательно, если бы я получал определенное жалованье, а не жил бы большей

частью на счет бедной, души во мне не чающей, Верочки! И вот мне пришлось (иначе

Ф<елисса> М<ихайловна> угрожала самоубийством) нестись в Ревель и с

чудовищными трудностями доставать (вымаливать) деньги на следующее: 1) 10 $ за

пансион да 29 сент<яб- ря> (не больше!), 2) 12$ на костюм форменный, 3) 12$ на

пальто, 4) 4 $ за право ученья (первое полугодье), 5) 10 $ на фуражку, гимнастический

костюм, костюм рабочий и прочее-прочее, включая книги, тетради, инструменты. А

Вакх пишет матери отчаянные письма и требует все новых и новых, совершенно

непредвиденных расходов!!! Само собою разумеется, что на все перечисленное денег

достать никакими унижениями не смог, а достал лишь всего-навсего 15$. Тридцать же

опять из пятидесяти з и я ю т! А нужды тем временем растут, и не за горами 29-е