Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется
вернуться

Франко Иван Яковлевич
Шрифт:

VIII

Вот теперь хозяин понял, как себе он навредил тем, что в злобе неразумной хвост у змея отрубил. «Эх, — подумал, — непременно помириться надо с ним, а то сгинет вся скотина, уплывет добро, как дым», — и сказал жене: «Поставь-ка у змеиного угла молока, чтобы удача снова в хату к нам пришла». Вот опять хозяйка ставит миску змею поутру. Змей же выползет, наестся — и опять к себе в нору. А хозяину все хуже, что ни день, то тяжелей, хоть топись! Вот он однажды подстерег, как выполз змей, и промолвил: «Змей мой милый! Что на нас с тобой нашло? Что мы ссоримся? Что делим? Позабудем гнев и зло! Что минуло, то пропало, хоть и горько нам пришлось; заживем в любви и в мире, чтоб, как прежде, нам жилось!» Змей на то ответил: «Хватит! Что прошло, то пронесло. Только как забудем горе, что нам на сердце легло? У тебя, как вспомнишь сына, что его не воротить, — пятка чешется, чтоб череп поскорей мне раздавить. Да и я, как только гляну на обрубленный мой хвост, — вгрызся бы в тебя зубами, так во мне лютует злость. Где уж нам с тобой сдружиться! Как тебе был дорог сын, так мне — хвост мой. И не нужно нам мудрить, искать причин. И пока живет в нас память, не привяжется твое сердце вновь ко мне, к тебе же не привяжется мое. Лучше нам навек расстаться! Без меня в своем дворе ты хозяйствуй, без тебя я проживу в своей норе».

IX

Пане — куме Любовицкий, ты, я знаю, голова! Верно, ты без пояснений раскусил мои слова? Тот хозяин — ваша Польша, ну, а змей — то казаки, что служили вам, рубили басурманские полки, что ходили за пороги, лезли и в Стамбул и в Крым, так что хану и султану в очи бил пожаров дым. И жилось тогда не худо: наживал богатство лях за казацкими плечами, а казак — в степях, в полях на свободе жил и каплю брал себе от молока, что сберечь и что припрятать помогла его рука. Но пошли раздоры. Полно нам мудрить, искать причин; мы терпели, вы терпели, ваш сгиб сын, и наш сгиб сын. Ну, скажи, как жить нам вместе? Как забыть былое зло, что кровавою межою по сердцам у нас прошло? Как к любви мы склоним сердце, злобой полное, — скажи? Где душа возьмет доверья после всех измен и лжи? Нет, приятель! Разойдемся, порознь лучше будем жить: ваша Польша — вашей будет, Украине — нашей быть. Вы себе пануйте дома на вине да на меду; ну а мы, бог даст, осилим и без вас свою беду! А пройдет лет сто иль двести, наши раны заживут, все обиды, споры, ссоры вешним паводком уйдут, — и взамен измен и распрей, не на лжи, не на крови, встанет сила общих целей, братства, дружества, любви. Мы, не в школе езуитской, в школе тягостной борьбы возмужав, — проложим сами добрый путь своей судьбы. Вот тогда-то час настанет кривду старую избыть, час настанет, кум любезный, нам о дружбе говорить.

X

Морщишь брови? Стиснул зубы? Иль недуг тебя трясет? «Роса, — молвишь, — очи выест, пока солнышко взойдет?» Что ж, возможно! Но, признайся, это правда или ложь? На словах в любви клянемся, а за пазухою — нож? Дружба ли, что говоришь ты нам про братство, про любовь, про напрасно пролитую нашу кровь и вашу кровь, что пора, мол, помириться, память зла развеять в дым, — а ведь ты, я точно знаю, завтра едешь к хану, в Крым! Подбивать ты станешь хана, мурз — поганых подкупать, чтобы шли на Украину — с казаками воевать… Побледнел? Дрожишь? Не бойся! Знаю вас не первый год! Да ведь это ж — езуитской вашей школы цвет и плод! Знаю, кум: за той же самой пазухой, где ты привез королевское посланье, полное и клятв и слез, — королевское второе — к хану — есть письмо! И в нем он же хана заклинает, чтоб нагрянул к нам, как гром, чтобы хан гадюк казацких раздавить ему помог… Не дрожи, мой кум! А ну-ка, на прощание, дружок! Чарочку! Езжай счастливо! Хану кланяйся, мурзам! Да скажи, что коней нужно и дамасских сабель нам… Коль у них коней и сабель много, а своих голов им не жаль — пускай приходят! Ну, довольно! Будь здоров!»

‹1900›

МОИСЕЙ

Из поэмы

ПРОЛОГ
Народ мой, исстрадавшийся, разбитый, Как немощный калека на дороге, Пренебреженья струпьями покрытый, О будущих потомках я в тревоге. Какой позор для них твои печали! Мне не дает уснуть твой вид убогий. Ужель твои железные скрижали Велят тебе для всех быть удобреньем, Чтоб на тебе, как могут, выезжали? Ужель миришься ты с предназначеньем Скрывать вражду под маской послушанья Пред каждым, кто насильем и уменьем Связал тебя и держит на аркане? Ужель не ждет тебя на свете дело, Что только ты осилить в состоянье? Ужель напрасно столько их сгорело — Сердец, пылавших тем бесценным жаром, Что не жалеет пи души, ни тела? Ужель их кровью полит край задаром, И ширь его ни для кого не диво, И он не горд своим величьем старым? Что ж в слове у тебя такие взрывы Шутливости, и ласки в разговоре, И нежности, и силы горделивой? Что ж в песнях у тебя такое море Задора, смеха, молодой истомы, Любви, надежды, и тоски, и горя? О нет, не вздохи лишь тебе знакомы. Я верую в здоровую основу И в день заветный твоего подъема. О, если б ведать миг, послушный слову, И слово знать, которое мгновенно Собою мир преобразить готово! О, если б выйти с песнью вдохновенной В тот миг к народу, и зажечь примером, И вывесть всех до одного из плена! Но нет, не нам, усталым маловерам, С сомненьем нашим, и стыдом, и болью, Водить дружины к боевым брустверам! Но час придет, в багряном ореоле, В кругу народов вольных, за Карпаты И к Черноморыо рокот новой воли И радости ты доплеснешь раскаты. И, все обняв хозяйскою управой, Полями залюбуешься и хатой. Прими ж мой стих, хоть и больной отравой, Но полный веры, пусть он и не ярок. Прими в залог своей грядущей славы Его — как скромный праздничный подарок.

‹1905›

РАССКАЗЫ

ИЗ КНИГИ «В ПОТЕ ЛИЦА»

ЛЕСИХИНА СЕМЬЯ

I

Дивное летнее утро. От прохладного легкого ветерка чуть колышется, переливаясь, широкая полоса ржи. Рожь — как золото. Крупные колосья склонились под тяжестью зерна и жемчужных капель росы, свисающих с каждого стебелька. Стебли, высокие и стройные, желтые и плотные, стоят среди зеленых листьев полевого вьюнка, полетицы, молочая и прочего бурьяна, стелющегося по земле. Кое-где виднеется посреди этого золотого шумящего и пахучего моря чарующий синий глазок василька, или цветок куколя, или девичье, пылающее румянцем личико полевого мака.

Взошло солнце. Застрекотали на все лады кузнечики, зажужжали большие полевые мухи, затрепыхались разноцветные мотыльки над колосистым морем. Природа ожила. Ветер подул сильнее, подул теплом со стороны леса и начал стряхивать серебряную росу с трав и цветов.

В селе поднялся шум, закипела жизнь. Выгон запестрел от коров, выпущенных на пастьбу. За коровами шли заспанные и неумытые пастухи. Только некоторые из них, уже успевшие позавтракать, весело напевали, покрикивали и похлопывали длинными кнутами, погоняя скот.

Над хатами закурился дым. Хозяйки топят печи спозаранку, чтобы вовремя сварить обед; младших отправляют в поле.

Лишь у старой Лосихи не курится дым над соломенной крышей. Хотя их там трое: старуха, дочка Горпына и молодая невестка Анна, но они никогда с утра не топят, всегда под вечер. Вечером и напекут и наварят что нужно, а весь божий день ни о чем не заботятся. Работящие; хозяйки, хоть куда!

Хозяйство у старой Лосихи не из худших. Хата хоть старая, но еще крепкая; постройки во дворе новые, просторные и опрятные; скотинка добрая — гладкая, прости господи, словно послушники монастырские. Пасека тоже после покойника Леся не пошла прахом. Лесиха пустила к себе в хату старого деда, нищего Зарубу, обшила его, обмыла, — и вот дед летом и за пасекой ходит, и в доме за каждой мелочью досмотрит.

Лесиха и взаправду была женщина хозяйственная и усердная. Нрава крутого и твердого. Бывало, если за что возьмется, — так хоть лопни, а поставит на своем. Хотя волосы у нее и поседели, по лицо было румяное и здоровое, как свекла. Она не умела льстиво или красно говорить. Речь у нее была отрывистая и как будто сердитая. Шутки или какого-нибудь другого ласкового и сердечного слова от нее не слыхал никто. Любого, кто бы ни был, умела донять своим острым языком. Правда, говорят, не от хорошей жизни стала она такою. Покойник Лесь, сказывают, крепко бил ее с молодых лет, привязывал за косу к скамье и бил… С горя она тогда и напивалась не раз, и эта привычка осталась у ней по сю пору, хотя пьянство никогда не доводило ее до того, чтобы она растратила и промотала нажитое горьким трудом добро. Если пила, то пила одна. Ни у нее в хате, ни в селе никто никогда и не понюхал от нее чарки водки. Старая Лесиха была сурова и скупа.