Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется
вернуться

Франко Иван Яковлевич
Шрифт:

‹1900›

НА СВЯТОЮРСКОЙ ГОРЕ

30 ОКТЯБРЯ 1655

Посвящается Миколе Витальевичу Лысенко

I

Солнце клонится над Львовом, ярче пестрого ковра, вся блестит в лучах заката Святоюрская гора. На горе столбы да трубы обгорелые торчат; вдоль дороги верб безлистых цепенеет длинный ряд. Средь руин шатры белеют, к стенам лепятся тесней, чем грибы с широкой шляпкой между обгорелых пней. Кучками между шатрами отдыхают казаки, блещут копья и высоких шапок красные верхи. Кой-где стон раздастся в стане, песня там и сям слышна, звон бандуры, окрик стражи, зов протяжный чабана. На горе уже к вечерне благовестят, — и на звон гнутся головы казачьи, богу отдают поклон. И внизу все колокольни Львовские отозвались многозвучной перекличкой, подымающейся ввысь. А у церкви Святоюрской, на челе горы крутом, близ шатра, под старым дубом ходят чарки за столом; Тут Богдан, казацкий батько, пять полковников с ним в ряд и Иван Выговский — писарь — за беседою сидят. От Богдана справа — гости, что спешили издали, что от Яна Казимира дар и письма привезли. Тут старинный кум Богдана, Любовицкий — важный лях, он в Чигирине когда-то до войны бывал к гостях. Рядом с ним сидит пан Грондзкий; словно крыса, быстрый взгляд мечет он на стены Львова, на шатров походных ряд. Замер благовест вечерний, писарь кубки налил вновь, и заслушалось застолье важных гетмановых слов.

II

«Папе-куме Любовицкий, — хмурясь, вымолвил Богдан, — чарку! За былую дружбу! Пей, покамест полон жбан! Говоришь — король ваш плакал, как письмо сие писал? Что душой за Украину он болеет — ты сказал? Выпей! Плакал! Езуиты любят плакать, слезы ж их душу жгут иным и тело… Выпей, кум, и слов моих не прими в обиду! Молвишь — признавал король и сам, что ни крохи не исполнил из обещанного нам? Так чего ж теперь он хочет? Что ж он упрекает нас, будто по вине казацкой кровь рекою полилась? Что под Речью Посполитой мы подкопы подвели и великую твердыню всей державы подожгли? Милый кум, я королевский уважаю древний сан, но король такою речью сам себе чинит изъян. Ибо сказанное прежде спорам всем конец кладет, — он же знает, что пошли мы не от радости в поход, что немало мы терпели надругательств от панов: канчуками нас пороли, быдлом звали казаков, жен позорили казачьих, шкуру драли за оброк, в божью церковь не пускали, хоть иди молись в шинок! Хаты наши жгли, рубили наши бедные сады, — с паном пан не поделился, казакам — хлебнуть беды. Даже в душу захотели нам залезть в конце концов! Подменяют нашу веру, веру дедов и отцов. «Туркогреками» бранят нас, церкви — сам ты посуди — запирают, — некрещеный; и не венчанный ходи! Да еще прелатов алчных, в красных мантиях, нам шлют, этот брак насильный с Римом унией они зовут… Тут мы, друже, не стерпели! Так нам стало горячо… На погибель живодерам! Выпей, кум, одну еще!

III

Пишет нам король: «Клянусь вам крестной мукой и крестом, что хотел я, да не смог вас защитить — моих детей». Ха, ха, ха! Христом он клялся, ну, а черт махнул хвостом и ту клятву смазал! Знаю, знаю я таких чертей! Говоришь — король на сейме уделил словечко нам, что пора, мол, справедливость оказать и казакам, — но магнаты заревели, и все сборище панов да орава подпоенных и подкупленных послов королю свирепым гвалтом не дали докончить слов… Верю, хоть чудно все это… А теперь, что делать вам? Если сам король ваш тряпка, — грош цепа его словам! И о чем нам толковать с ним, бога клятвами дразнить, коль ему на сейме слова не дали договорить? Сам подумай, кум: на что нам с помелом вести трактат? Хватит вам водить нас за нос, как за прутиком котят! Пожелаем справедливый заключить отныне мир, — мы найдем панов постарше, чем король Ян Казимир. Да не скоро это будет! Знай: пока нам сабля — друг и не выпали пищали семипядные из рук, — грохотать не перестанет на Украйне битвы гром до тех пор, пока мы дела до конца не доведем. Плакал ваш король? Пусть плачет, раз не может пособить! Но ему бы не над нами — над собою слезы лить.

Древоруб

 И над Речью Посполитой пусть поплачет над своей: страшное она видала, но увидит — пострашней! Не копьем казацким рана ей была нанесена, — это треснул струп поганый, гноем полный издавна. Коль его теперь не вырвать, он всю Польшу изъязвит, съест у вас и кость и мясо и всю вашу жизнь сгноит. Малость мы нарыв давнули, чтоб оттуда стали гнать — Вишневецких, Конецпольских, Калиновских, как их звать… И за это мы достойны благодарности, не кар! Но пока владычит папство, не покончим ссор и свар. Пусть плохим пророком буду, — вспомните мои слова: коль из этой заварухи Польша вылезет жива, коль ее магнаты силой в гроб навеки не сведут, так они ж ее соседям на съеденье продадут!

IV

Выпьем, кум, еще по чарке! Чарка добрая несет сердцу чистому — веселье, а нечистое — печет! Говоришь: «Кровавый, старый спор да будет позабыт! Истребим из сердца память кривд взаимных и обид! Братья равные, любовью и доверием дыша, жили бы мы в доброй дружбе — в двух телах одна душа…» Славные слова, ей-богу! Проникают в кость и кровь. Даже Косову Сильвестру не придумать лучших слов. Слушай, кум, ты муж ученый, мудрая ты голова, — а меня почел за дурня, тратишь попусту слова. Знаешь сам: они — приманка, свежий, скажем, червячок, чтобы с ним казачья щука ухватила ваш крючок. Не клянись же, кум, напрасно! Слушать клятвы бог устал! Лучше присказку послушай, что от деда я слыхал.

V

Жил да был себе хозяин, поле он имел и сад, крепкий дом, скотины много, пчел колод за. пятьдесят, и жену, и слуг примерных, и деньжонки под ключом, — люди с завистью смотрели, называли богачом. У него был змей домашний, что не жалил, не кусал, а везде свободно ползал, по ночам корон сосал, на день же ему хозяин с незапамятной поры ставил мисочку со сладким молоком возле норы. Был тот змей хозяйским счастьем от росы и от воды в двор добро плыло, сторицей награждались все труды. Добрый скот тучнел на диво, пуще всех — хлеба росли, сад родил, роились пчелы, — ну, как будто бы гребли счастье в дом к нему лопатой, а несчастье гнали прочь: град побил весь хлеб соседний, подсола сгорело в ночь, на его ж земле — ни искра, ни градинка не легли, саранча летела мимо, стороной болезни шли.

VI

По отряслась бода, однако! У хозяев был сынок — батькин баловень, любимец, малый хлопчик-ползунок. Вот однажды мать на завтрак для любимого сынка налила и прямо на пол ставит миску молока. Ест малыш и, как все дети, разливает на полу. Тут и змей услышал запах молока в своем углу. Из норы на запах выполз, начал молоко лакать. Мальчик, видно, рассердился — змея ложкой по лбу хвать! Змей, к побоям не привыкший, взвился грозно и, свистя, будто молния, ужалил несмышленое дитя. Завизжал малыш от боли; батько в страхе прибежал, понял сразу, что случилось, только чем помочь, — не знал. Он за змеем в лютой злости кинулся, убить хотел, но и змей, угрозу видя, заползти в нору успел. Подбежал с дрючком хозяин, но уж в яме змеи укрыт, только хвост еще снаружи за собою волочит. Тут, недолго рассуждая, как ударит человек, — и у змея, у бедняги, напрочь длинный хвост отсек. Да несчастья не поправил, сына милого не спас: от змеиного укуса умер мальчик в тот же час.

VII

Страшно тосковал хозяин, сна лишился. Но и змей, глубоко в норе, не меньше раной мучился своей. И хоть рана затянулась — без хвоста и нездоров, невзлюбил он дом хозяйский, сад, и пчельник, и коров. И былое счастье дымом улетело со двора: летом град побил пшеницу, иссушила степь жара, черви добрый сад сгубили, подкосил скотину мор, в дом болезни повалили, смерть повадилась во двор. Что тут делать? Ну, за словом слово, он — к ворожее: «Погадай, что за причина перемен в моем житье?» Ворожейка погадала на бобах да на звездах, говорит: «Ты сам повинен, сам себе выходишь враг. Верного имел ты друга, он от зла тебя берег, только первой же обиды ты простить ему не мог. Ущемил его ты тяжко, тяжко гневается он. — этим гневом, весь великий причинен тебе урон. И покуда этот лютый гнев его горит огнем, ты не жди себе спасенья, прахом пропадет твой дом! У тебя одна надежда — снова друга приручить и навечно с ним сердечный мир по правде заключить».