Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется
вернуться

Франко Иван Яковлевич
Шрифт:

* * *

Гуманным будь — любви источник чистый Клади своей гуманности в основы, И гордостью холодной не сквернись ты. Гуманным будь не так, как богословы, Что мерою чрезмерной долг свой мерят, Грозят ослу и охраняют львово И братьями зовут лишь тех, кто верит В законы их, в предание и чудо, На «блага рая» жадно зубы щерят И муху снимут, чтоб пожрать верблюда. Люби не всех — то было б свыше меры, Но не желай другим ни зла, ни худа. Ile всякий слух заслуживает веры; Для лжи и. фальши — палку припасай И живодерам ставь всегда барьеры. Не нервничай и пальцы не ломай — Порой кошачья флегма лучше жеста; Злых берегись, льстецам не доверии, А дармоедам повторяй: «Нет места!»

* * *

Уж полночь. Темень. Стужа. Ветер воет. Я весь продрог. И выпало из пальцев Перо. И мозг усталый отказался Повиноваться. И в душе затишье, Ни мысль, ни чувство, даже боль — ничто Не шевелится в ней. Притихло все, Как будто в зарослях гнилой прудок, Чью воду темную не шевелит Вздох ветра. Но постой! А это что? Или утопленники там со дна Встают, из воли зловонных простирая Распухшие в зеленой тине руки? И голос слышен, вопль, рыданья, стоны, — Не настоящий голос, но какой-то Далекий вздох, тень голоса живого, Лишь сердцу еле слышный… Но как больно, Как больно мне!.. «Отец! Отец! Отец! Мы! — света не увидевшие дети! Мы — не пропетые тобою песни, Безвременно погибшие в трясине! О,глянь на нас! О, протяни нам руку! Зови на свет нас! Дай скорее солнца! Там весело — зачем же здесь мы чахнем? Там хорошо — зачем мы гибнем?» Нет, вы на свет не выйдете, бедняжки! Нет, вас уже не вывести мне к солнцу! Ведь я и сам лежу здесь в темной яме, Ведь я и сам гнию, к земле прибитый, А с диким хохотом по мне топочет, Бьет в грудь мою жестокая судьбина! И слышно вновь: «Отец! Отец! Отец! Нам холодно! Согрей пас! Лишь дохни Теплом из сердца и попей весною, Мы оживем, вспорхнем и заиграем! Весенним ветром, пеньем соловьиным Войдем в твою печальную лачугу, Мы аромат Аравии на крыльях Внесем и, словно коврик пышноцветный, Расстелемся и ляжем под ногами! Лишь дай тепла нам! Сердца! Сердца! Сердца!» Но где ж я вам тепла возьму, бедняжки? Уста мои окованы морозом, А сердце — лютая, змея сглодала.

* * *

Когда б ты знал, как много значит — слово, Исполненное нежной теплоты! Как лечит рапы сердца, чуть живого, Участие, когда бы ведал ты! Ты, может быть, на горькие мученья, Сомкнув уста, безмолвно не взирал, Ты сеял бы слова любви и утешенья, Как теплый; дождь на нивы и селенья, — Когда б ты знал! Когда б ты знал, как беспощадно ранит Одно лишь слово зла и клеветы, Как душу осквернит оно, обманет И умертвит навек, — когда бы ведал ты! Ты б злость спою, как будто пса ценного, В тайник души израненной загнал, Доброжелательства не испытав людского, Ты б все ж в укор не бросил злого слова, — Когда б ты знал! Когда б ты знал, как много бед скрывается Под маской счастья, обращенной к нам, Как много лиц веселых умывается Горючими слезами по ночам! Ты б взор и слух свой обострил любовью И в море слез незримых проникал, Их горечь собственной смывал бы кровью И понял страх людей; и жизни их условья, — Когда б ты знал! Когда б ты, знал! Но ветхо знанье это; Нет, надо сердцем чувствовать живым! Что для ума томно, для сердца — полно света… И мир тебе казался бы иным. Ты б сердцем рос. И вопреки тревогам Всегда пряма была б тропа твоя. Как тот, кто в бурю шел по гребням воли отлогим, Так ты бы говорил всем скорбным н убогим: «Не бойтесь! Это я!»

ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ, НЕ ВОШЕДШИХ В КНИГИ

ШЕВЧЕНКО И ПОКЛОННИКИ

Апостол правды и пауки, О ком мечтал ты, изможден, Пришел и простирает руки, — Ему названье: Легион. Но те, что под шумок кормились Твоих творений молоком, Что всюду и везде хвалились Тобою, как своим певцом, — Те, видя гостя молодого, Один — хвалы забыл свои, Другой — зовет городового, — Низкопоклонники твои!

‹5 апреля 1880›

СОВРЕМЕННАЯ ПЕСНЯ

Она не детская забава И не бесплодная мечта, Не та, не знающая славы, Неопытная красота, Не ласка. сердца молодого, Не ветра шум, не шепот волн. Она — решительное слово, Зов духа, что величья поли. Народ в беде соединяя, Она, как колокол, зовет — Недаром песня боевая Под градом пуль нас бережет. Она — зажженная лучина, Сердца дарящая теплом, Прогресса первая пружина В своем упорстве огневом. Она не в злате, не в порфире, У пей простой и скромный вид, — Она работница, и в мире Свой неустанный труд вершит. В глубинах сердца боль скрывая, Она не глохнет, а поет И, жизнь земную отражая, Жива, как трудовой народ. Она горда, и перед тучей Не склонит никогда чела, Как на кургане дуб могучий, Как среди бурных волн скала. В жизнь проходящих поколений Она бросала чистый взгляд, И перед нею, словно тени, Прошли года — за рядом ряд. Она людского горя знала Глубокий ужас с давних лет, Болела, мучилась, страдала, Пока на ясный вышла свет. Так песни скромной не судите За простоту ее речей, От всей души ее любите, Свое отдайте сердце ей. Не бойтесь, коль порою стоны Сквозь песни строй до вас дойдут: Сердец страдавших миллионы В той песне дружным боем бьют. Прислушайтесь к тому биенью, Тревожащему мрак, ночной, Любите жизнь, ее горенье, — И песня станет вам родной.

‹10 ноября 1880›

ДРЕВОРУБ

(Из народных преданий)

По тропам жизни я блуждал немало, добра и правды страстно я искал, в них веруя, как в высшее начало. И вот я в чащу темную попал: дороги нет, вокруг лишь бор косматый; страх все сильнее сердце мне сжимал. А с запада уже. неслись раскаты, сверкали вспышки… И у сердца я спросил: «Скажи, меня ведешь куда ты? Кромешной тьмой тогда, вся жизнь моя мне показалась: по было мгновенья, чтобы прошло; отравы не тая. И вскрикнул я в тревоге и смятенье: «Кто выведет на лоно тихих вод меня от этих бурь и возмущенья?» И вот гляжу: сквозь бурелом идет уверенно, в простом кафтане синем, рабочий. «Брат, куда твой путь ведет? — я закричал. — Как счастлив я, что ныне ты мне ниспослан благостной судьбой, чтоб провести сквозь дебри и пустыня!» «Идем!» — сказал он; силою живой вся стать его могучая дышала. И как во сне пошел я, сам не свой. В руках топор держал он, и завалы, где все в один сплошной клубок сплелось, где ввек нога, казалось, не ступала, откуда мне бы, одному, пришлось во тьму вернуться, — твердою рукою он разрубил, и мы прошли насквозь! В яру холодном, там, где под скалою ручей, бурля, нам преградил проход, — ударил вновь: шумя густой листвою, дуб. повалился, образуя брод. На это я смотрел и удивлялся. Лес поредел, а мы всё шли вперед, простор светлее после тьмы казался. Вот к полю мы широкому пришли: куда б вокруг наш взор ни устремлялся, — скользил вдоль ровной и пустой земли, ни грани, ни преграды не встречая, ни тех дорог, чтоб к селам привели. Но пристальней…вглядевшись, различаю, что среди поля тут и там стоят подобья черных птиц, а что — не знаю. Их неподвижный, бесконечный ряд как по линейке вытянут: чем дале, тем больше их насчитывает взгляд. Мы к этим черным точкам зашагали, и, подойдя, я с ужасом узнал: не птицы — виселицы там стояли. На каждой ветер труп еще качал. Забилось сердце в муке и тревоге, но проводник спокойно мне сказал: «Таков наш — путь! Не бойся той дороги, которой лучшие из лучших шли! Святой земли коснулись наши ноги! Склоки главу!» И оба мы в пыли у виселицы на колени пали, свои сердца горе мы вознесли. Когда же, помолившись, споли не тали, топор свой провожатый в руки взял и размахнулся: разом затрещали все виселицы; глухо застонал степной простор, и в небе загремело, исчезли трупы, чистый путь лежал. Мой проводник, пошел вперед. Несмело и я за ним; шли не один мы мае, но вот на поле что-то зачернело, как будто жук навозный. Всякий раз, как мы смотрели, — больше становился, и вскоре видим — церковь возле нас. Пылали свечи. Медленно струился кадильный ладан перед алтарем, панов унылый к небу возносился. На алтаре, пред тучным божеством, сердец горячих, ранами покрытых, дымилась груда; золотым кольцом прикованный и терньями повитый лежал там Разум; благостно попы уж на него точили нож о плиты. И хор гремел: «Блаженны все столпы, все, что, по видев, в бога верят свято, что лобызают след его стоны, а сами поднимают нож на брата! Наш бог — затоптанная в грязь Любовь, убитый Разум! Ныне, как когда-то, во имя бога тащим на убой Любовь и Разум. О, прими, наш боже, тот дар, что мы слагаем пред тобой!» И проводник сказал мне: «Это — ложе сна вечного, заклятой злобы глас, той темноты, что светом стать не может!» И, камень взяв, лежавший возле нас, в церковное он бросил средостенье, и то же сделать мне он дал наказ. Загромыхали о стену каменья; и он топором опоры подрубил — м повалилось с грохотом строенье, земля встряслась, все небо мрак покрыл, — и в- третий раз вокруг все загремело. Я, содрогаясь, спутника спросил: «Да кто же ты, творишь какое дело?» Он рек: «Я древоруб, ты видишь сам! Готовлю путь свободе, правде смело. Ты хочешь? Я топор тебе свой дам. Как я служил, служить ты будешь миру! В том цель твоя и путь лежит твой там! Пойдешь?» — «Пойду!» И он мне дал секиру.

‹1882›

П Р Е Д О С Т Е Р Е Ж Е Н И Е

О, не люби меня, родная! Когда ты. ищешь слов красивых, И клятв, и обещаний лживых, И пиршеств роскоши и страсти, Чтоб нервы млели, дух спирало, Кровь закипала огневая И сердце ныло, замирало, — Когда ты в этом видишь счастье, То не люби меня, родная! О, не люби меня, родная, Когда ты хочешь, жить в покое, Как сад плодовый над рекою, Детей растить и понемногу, Спокойно выводить их в люди, Приданым дочек награждая, Благословить невест, в дорогу, — Со мною вряд ли это будет… Нет, не люби меня, родная! Борец я, рыбка золотая, Простой работник твердорукий, И ждут меня труды и муки, И бури ждут меня на свете, И, может быть, ладья потонет, В которой плыть нам, жизнь встречая… Но если страх тебя не тронет И можешь взять ты весла эти, — Тогда люби меня, родная!

‹Накусано 10 ноября 1883 г.›

ПОДГОРЬЕ ЗИМОЙ

«Подгорье родное, любовь ты моя! Под снежной густой пеленою, Как будто красавица мертвая, ты Лежишь, не дыша, предо мною. Все небо покрылось туманом густым, Туманом насупились горы, И речка под снегом уснула, и лес Былые забыл разговоры. Морозом трескучим сковало тебя, Тяжелыми льдами прижало. В глубоких сугробах заглохло соло, Как будто в нем жизни не стало. Лишь месяц на землю глядит сквозь туман, Как факел горит похоронный, И волка голодного слышится вой, Как плакальщиц горькие стоны. Так что ж, неужели здесь вымерла жизнь И жадно в борьбу не вступает Со смертью всесильной, с туманом густым, Ужели ты вправду спишь сном гробовым, Подгорье, земля дорогая?» Так думал я ночью, дорогой глухой, К далекой стремился я цели, И фыркали кони, и в твердом снегу Полозья, как змеи, шипели. Долина Подгорья казалась кладбищем, Широким и мертвым простором, — В морозе, в тумане ни крыл, ни приюта Для мысли, для сердца, для взора. Закутался я в немудрящий кожух, И мысли безрадостны были — О крае, о людях, — туман н мороз Тоску на меня наводили. Я думал, о тьме, что по селам царит, О жизни голодной и бедной, О детях больных, что тут сотнями мрут, О горе людей — беспросветном. Я думал о тысяче пьявок людских, Что люд истязают и душат, О тысяче кривд, и неправд, и. обид, Что рвут и грязнят его душу. Я думал — ну как из-под этого льда И мыслям и духу подняться? И как же народным порывам живым Вот в этом аду разгораться? Полозья шипели, как змеи, в снегу, И кони копытами били И снегом швыряли. Я жался и мерз, И тяжкие думы томили.