То, что. Антокольский долгое время был актером, а йогом режиссером, сказывается

— его поэзия открыто кмтральна. Но ведь было же сказано: «Если даже Вы п это

выгрались — Ваша правда, так надо играть». И недаром Петр Первый грозно

восклицает у Антокольского:

Строю не в площадном балагане. Служба государству есть ФЕАТР!

Театр своей поэзии Антокольский всегда понимал I службу Родине, ее людям, ее

поэзии. Ему, как лю-0 . полноценно культурному человеку, чужд какой бы

Ваг. Евтушенко

113

то ни было снобизм —это прибежище замаскированного бескультурья. Конечно,

Антокольский прекрасно отдает себе отчет в том, что утилитаризация искусства

опасна:

Искусство делают из глины, Гаданья, гибели, огня. Я данник этой дисциплины, Не

осуждайте же меня!

Но в одной стране, попав в гости к преуспевающему коллеге, который, плотно

закрыв двери, предлагает гостям погрузиться в нирвану мировой поэзии, записанной на

магнитофон, Антокольский восстает против того, чтобы поэзия, как галерный раб,

была прикручена к бобинам стереофонического Будды:

Поэзия! Где ты? Кто ты?

Зачем твой день отсверкал?

Немедля покинь пустоты

Волшебных этих зеркал!

...Оденься звездным сияньем,

С полночной слейся толпой,

Осмелься жить подаяньем. (Замечательная

строчка! — Е. Е.)

И смейся. И плачь. И пой!

Сила поэзии Антокольского в том, что после отблиставшего спектакля она

осмеливается жить подаянием и с шапкой в протянутой руке идет к людям, не стыдясь

просить великой милостыни участия, сопереживания. Это не попрошайничество

версификатора с «чужим ребенком на руках», как писал Баратынский, а извечная

доверчивость настоящего искусства к тем, ради кого оно существует, даже если порой

платится за излишнюю доверчивость. Искусство, лишенное доверчивости, обречено на

моральное бесплодие. Доверчивость поэта — это думание и чувствование вслух.

Пошляк, рутинер спрашивает Ньютона:

— Но, боже милосердный, что за ветер Умчал вас дальше межпланетных сфер?

— Я ДУМАЛ, — Ньютон коротко ответил, — Я к этому привык. Я думал, сэр.

Казалось бы, в понятие «поэт» входит обязанность думать, однако некоторые

удручающие примеры свидетельствуют о том, что кое-кто предпочитает думанию

сомнительный уют бездумности, надежно защищенный

114

крепостными стенами бескультурья. Опасен и снобизм, манерно кокетничающий

цитатами, надерганными у Всех —от Джойса до Василия Васильевича Розанова,— НО

бескультурье — это снобизм наоборот, когда по чьим-то стихам становится ясно, что их

автор вряд ли читает, кроме журнала «Крокодил» и газеты «Фут-хоккей». При всём

моем уважении к этим печатным органам, такая ограниченность круга интересов

досадна.

Пример нашего старейшины Антокольского, высококультурного, думающего поэта

и вместе с тем не гронутого позолоченным тленом, говорит о том, что быть по-

настоящему живым, молодым невозможно без освоения культуры, без ее осмысления.

Внутренняя культура — лучшая вакцина от эпидемии равнодушия. Внутренняя

культура — залог вечной молодости. На чистых эмоциях, на запахах и красках первых

впечатлений нельзя долго продержаться, если инстинкт жизни Не будет подкреплен

знанием жизни. Из неумных рук Время ускользает, даже если эти руки поначалу обла-л

мот юношеской хваткой.

Спор об интеллектуальной и о какой-то другой поэзии разрешается просто:

неинтеллектуальной поэзия быть не может. Поэзию может двинуть на новую ступень

только тот поэт, кто по праву себя чувствует нас-нином опыта великой русской

интеллигенции. Об Втой интеллигенции Антокольский сказал так:

Мы живы.

Нам рано на убыль.

Мы — Хлебников, Скрябин и Врубель,

И мы не хотим умирать!

А все, что росло, распирая Гроба человеческих лбов, Что шло из губернского края В

разбеге шлагбаумных столбов, Что жгло нескончаемым горем Пространство метельной

зимы, Что жгло молодые умы Евангельем и алкоголем И Гоголем, — все это МЫ!

Да, мы!

Что же выше и краше, Чем мчащееся сквозь года. Чем наше сегодня, чем наше