на целых двести грамм черешен.

Вот один из стихов Слуцкого:

Это — Коля Глазков. Это — Коля, шумный, как перемена в школе, тихий, как

контрольная в классе, к детской принадлежащий расе.

Это Коля, брошенный нами в час поспешнейшего отъезда из страны, над которой

знамя развевается нашего детства.

Детство, отрочество и юность — всю трилогию Льва Толстого — что ни вспомню,

куда ни сунусь, вижу Колю снова и снова.

Отошли от него эшелоны, роты маршевые отмаршировали. Все мы — перевалили

словно, он остался на перевале.

159

А между ними пустота: Тщета газетного листа..,

«Дорога далека» была Оплачена страданьем плоти. Она в дешевом переплете По

кругам пристальным пошла.

Другую выстрадал сполна Духовно.

В ней опять война. Плюс полублоковская вьюга.

Подстрочники. Потеря друга. Позор. Забвенье. Тишина...

На такую самобезжалостность, пожалуй, не решился ни один из сверстников

Межирова, хотя в их поисках и потерях, а особенно в причинах потерь, было много

общего. В этом постоянном стремлении к самобезжалостности и есть коренное отлитие

Межирова от многих поэтов, когда-то казавшихся неразрывно едиными на гребне

исторических событий.

Так и в нашем поколении уже сейчас с неодолимой очевидностью выявилось

различие между Вознесенским, Ахмадулиной, Рождественским, Евтушенко, хотя не так

давно некоторым близоруким критикам и читателям мы казались целостным

литературным направлением. Объе-диненность на гребне определенного исторического

момента и постепенная разъединяемость — дело естественное не только в литературе,

но и в жизни вообще.

После книги «Дорога далека» судьба Межирова складывалась драматически.

Правда, самораскрытие сменилось самозакрытием. Межиров не позволял себе

халтурить и строго воспитывал из себя профессионала, с презрением относясь к

спекулирующим дилетантам:

Пусть молчат мошенники,

Трутни, сорняки.

Околокожевники,

Возлескорняки.

Да пребудут в целости,

Хмуры и усталы,

Делатели ценностей —

Профессионалы.

Межиров не идеализировал профессионализм как таковой:

Валяется сапожник, пьяный в дым. Жена честит беднягу так и этак.

164

11 все-таки;

Но, как уланы под Бородином, Стоят подметки на моих штиблетах.

Сейчас, когда журналы завалены расхристанными ( чихами-растрепами, когда

рифмовать «земля — вода» Или «кранами — Тане» не считается преградой для на-

печатания, когда свободный стих часто не продиктован необходимостью, а является

лишь камуфляжем беспомощности, когда скоростроители поэтических лесенок доходят

до того, что выделяют ступеньками чуть ли не знаки препинания,— напоминание о

жестоких правилах честного профессионализма как никогда важно. Но надо трезво

понимать, что профессионализм лишь часть призвания и что даже великолепно

поставленное дыхание при отсутствии живого воздуха обрекает на смерть. Межиров —

прекрасный.строймастер. В его поэтических зданиях не найдешь незациклеванных

полов, разводов на потолках, топорщащихся безвкусных обоев, но из многих его

послевоенных зданий как будто вытянут воздух и там нечем дышать. Межировский

стих не размякал, как у многих, но казалось, что если постучать по нему, то в звуке

будет нечто от сухой штукатурки, скрывающей пустоту в простенке.

Мой взводный живет на Фонтанке. Он пишет картину о том, Как шли в наступление

танки, Хрипя на подъеме крутом. ...А солнце горело в зените, И сквозь цеховое окно

Нагрело суровые нити На фабрике «Веретено».

На славу смазанные и даже грохочущие поршни локомотива, подвешенного в

безвоздушном пространстве. Свистки, пар, колеса вертятся, а движения нет. Холодный

лязг и блеск первоклассных инструментов и и то же время боязнь оперировать, хотя

больной уже ил столе. Отдельные удачи, как, например, «Коммунисты, вперед»,

выделялись из общего крупноблочного производства сухоштукатурной поэзии, но

выделялись, по правде сказать, лишь более высоким качеством риторики. Даже в этих