очень талантливых стихах чув-ствовалось конструирование пронзительности, а не

прон

84

зительность как таковая. Все искусственное в силу своей внутренней хилости

нуждается в допинге, и не случайно в рефрене этого стихотворения проглядывает

интонация Б. Корнилова из «Триполья».

Итак, профессионализм в поэтической жизни Межирова стал оттеснять в сторону

призвание. Угроза версификаторства усугубилась тем, что Межиров долгие годы

занимался переводами. Переводить рекомендуется только поэтов сильнее тебя или

равных тебе. Лишь в этих случаях донорство бывает двусторонним. У Межирова были

случаи счастливого взаимообмена кровью с лучшими грузинскими и литовскими

поэтами, но кипы посредственных подстрочников начали придавливать его

собственные стихи. Набитая рука привыкла к внешней поэтизации студенистой массы.

Когда та же самая рука бралась за иной перевод — перевод с подстрочника

собственной души,— то руку клонило в привычную сторону среднеарифметической

поэтичности, хотя в данном случае подстрочник был наверняка незаурядный.

И все-таки истинно поэтическое призвание Межирова победило в сражении с

профессионализмом, и победило не дилетантски, а профессионально. Сборник

Межирова «Поздние стихи», на мой взгляд, одна из лучших книг в нашей поэзии за

последние годы. Иногда, правда, в ней чувствуется непреодоленный налет

версификаторства в красивоватых внутренних рифмах: «Обо всем, что тебя надломило,

обо всем, что немило тебе», «В Туапсе начиналось море и кончалось горе мое», «Нет,

не этим — не блеском, не плеском», в недорого стоящих псевдопоэтических пассах: «В

дни, когда изнывал я от жажды, изнывала от жажды и ты», «Прощайте, ненужные

вещи,— о как вы мне были нужны», в высокопарном самонакручивании: «И приснится,

как в черной могиле, в Чиатурах под песню и стон хоронили меня, хоронили рядом с

молнией черной, как сон», в бальмонтовском самоукачивании: «Лей слезы, лей, но ото

всех на свете обид и бед земных и ото всех скорбей — зеленый скарабей в

потомственном браслете, зеленый скарабей, зеленый скарабей», в скользящести

эпитетов: «Над нами верховодила девочка беспутная, отчаянная, злая», «Угрюмых глаз

неистовый разлет», в сухих логических конструкциях: «Пусть искуситель змий

напрасно ждет и тор

166

жествует яблоко Ньютона». Но все это побеждено властным — и, я бы сказал,

отважным — лирическим реализмом самобезжалостности. И это не бесплодное

ковыряние в психологических закоулках собственной души, а нравственное

самоочищение, теперь уже оснащенное опытом зрелости. Пожалуй, ни один из наших

современных поэтов с такой обнаженностью не писал об одиночестве. Не обедняем ли

мы тем самым нашу поэзию, нашу жизнь, когда почему-то стесняемся писать о таком

естественном и часто плодотворном состоянии, как одиночество? Одиночество

одиночеству рознь. В мире, чья мораль «человек человеку — волк», одиночество

превращается иногда в атрибут культа, а вовсе не в причину страдания. Символом

этого является героизация Джеймса Бонда, шпиона-одиночки. Но существует

одиночество иное: одиночество творца, вынашивающего свой понятный пока еще

только ему замысел; одиночество юноши или девушки, находящихся в предсостоянии

любви; одиночество воина, оказывающегося один на один с врагами. Мужество

сражаться в одиночестве иногда бывает выше мужества в общем строю. Кроме того,

есть один бой, который может происходить только в одиночестве,— это бой с самим

собой. Моменты такого одиночества суть не что иное, как моменты тайной связи

внутреннего мира с внешним или моменты поисков этой связи. Поэты, высокопарно

декларирующие свое постоянное слияние с обществом, на поверку часто оказываются

одинокими, а поэты, не боящиеся сказать о том, что они бывают одиноки, гораздо

более связаны с обществом — хотя бы в силу исповедального доверия к нему. Писать

правду о своем одиночестве — это уже преодоление одиночества.

Одиночество гонит меня От порога к порогу — В яркий сумрак огня, Есть