воззывание к чужому стыду. Это мужество зрелости, которое позволило Пушкину

написать: «И с отвращением читая жизнь мою...»

Зрелость привела Вознесенского к четкой, кристальной формуле:

Обязанность стиха быть органом стыда.

Эта формула — спасение от возможности спасения в любви как в таковой, в работе

как в таковой — спасение от возможности спасения вообще. Обязанность про-

возглашена. За такую обязанность надо дорого платить.

Как горящая пакля, на сучках клочья волчьи и песьи. Звери платят ясак за

провидческий рык. Шкурой платят за песню. Развяжи мне язык.

Для образной системы Вознесенского характерно просачивание из комнаты — в

комнату, из страны — в страну. Так и он сам — сегодняшний — мучительно

переливается в себя — будущего:

Море — полусостоянье между небом и землей.

Если это «кризис», о котором он полушутливо говорит, то счастливый кризис

перехода в новое качество, без которого немыслим ни один настоящий поэт. Так

... деградирует весна

на тайном переломе к лету...

123

Хотелось бы пожелать иным подозрительно не впадающим в кризис поэтам такой

завидной «деградации», при которой пишутся подобные магические строки:

Не трожь человека, деревце, костра в нем не разводи. И так в нем такое делается —

боже не приведи.

Несмотря на то, что болотоходу трудно,—

Благогласно имя болотохода! Он, как винт мясорубки,

ревет паряще.

Он — в порядочке! Если хочешь полета —

учти болота.

Так пусть хранят Вознесенского и всех нас в борьбе с болотом тени наших великих

предтеч, о которых он так проникновенно сказал:

Ах, поэты, с беззаветностью отдавшиеся ситуациям, эпохам, временам, обвиняемые

или пострадавшие, с беспощадностью прощающие нам!

Поэты, по выражению Вознесенского, «ангелы грязи», спасающие человечество от

болота стандартизации, антигуманизма, как студенты во Флоренции, спасающие от

наводнения великие книги и полотна.

Одна из героинь Вознесенского, Майя Плисецкая, на вопрос, что она больше всего

ненавидит, ответила: «Лапшу!»

Вознесенский в пути. И болотоход его поэзии, даже норой буксуя в так презираемой

им лапше, как в символе разваренной бесхребетности, антидуховностн, но борясь и

преодолевая ее, идет вперед.

1970

ЛЮБВИ И ПЕЧАЛИ ПОРЫВ ЦЕНТРОБЕЖНЫЙ

И

I с люблю слово «поэтесса». Сразу возникает нечто призрачно-бесплотное, шурша-

щее бутафорскими крылышками, неловко держащее в пухленькой ручке карандашик,

выводящий трогательности в альбомчике с золотым обрезом. Договоримся называть

женщин, пишущих настоящие стихи, поэтами, ибо мастер есть мастер, и в искусстве не

бывает скидок на слабость пола.

И Белла Ахмадулина одна из немногих женщин, имеющая полное право на звание

поэта, а не поэтессы.

Белла Ахмадулина начала печататься в 53-м году, еще школьницей, когда

занималась в литературном кружке при Автозаводе имени Лихачева под руководст- вом

Евгения Винокурова. Ей повезло — на редкость по-; этически образованный человек,

Винокуров сумел привить ей тонкую восприимчивость к слову. Но, будучи замеченной

уже после первых публикаций и поступив в Литературный институт, Ахмадулина все

еще продолжала оставаться только поэтессой. Мир ее поэзии был по-детски зыбок.

Зыбкость ощущалась и в выражении этого мира. Истинная поэзия прежде всего требует

двух качеств — объемности мироощущения и заключения этой объемности в чеканный

сосуд формы. К иным сначала приходит объемность и лишь затем форма. Лишь в

редчайших случаях то и другое приходит вместе.

Для объемности мироощущения Ахмадулина была слишком молода. Ей не хватало

личных переживаний,

238

чтобы всей кожей ощутить «трагическую подоснову мира». Конечно же она кое-что

инстинктивно чувствовала в мире, но это еще не сливалось в ней с собственными

интимными переживаниями глазастой девочки с комсомольским значком и школьными

косичками.

Зато она начала всерьез заниматься формой. В зыбкости талантливых, но еще

сентиментальных строчек стали проступать определенность, четкость. Одаренная

удивительным слухом, Ахмадулина молниеносно уловила внутренние законы свежести