рифмы, упругости ритма и восприняла законы тонкости эпитета, что является одним из

важнейших слагаемых истинной поэзии. Она усвоила очарование стилистических

неправильностей, создающих особый воздух стиха. Поняла, что на одной

сентиментальности и метафорах далеко не уедешь, если в словесной ткани нет

напряженности и плотности. Из ее рукавов, как из рукавов Василисы Премудрой, бук-

вально посыпались сверкающие всеми гранями эпитеты, рифмы, интонации, образы.

Раньше ее стихи только шелестели. Теперь они зазвенели. Однако плотность формы

при жидкости содержания еще не внушала многим серьезным людям веры в будущее

Ахмадулиной. Ее имя стало известным в читательских кругах, но, может быть, не из-за

самих стихов, а из-за некоего обещания, содержавшегося в них.

Ее первая книга «Струна» была принята в общем хорошо, но все-таки содержание

сборника было не объемно. Чересчур многое, происходившее в жизни и властно

требовавшее воплощения, осталось за его пределами. Содержание книги было

чересчур изящно и рядом с неизящностью ножевых проблем, ежедневно упирающихся

в грудь, выглядело субтильно, как инкрустированный ножичек для вскрывания писем.

Если человеку, собирающемуся в трудный поход, предложат рюкзак из тончайших

брюссельских кружев, то не думаю, что человек будет слишком счастлив.

Но Ахмадулиной еще не пришло время задуматься о дорожных надобностях эпохи.

Самой ее природе было чуждо ораторское «вторжение в жизнь». Она искала свой путь

к эпохе, и эпоха искала свой путь к ней. И этот путь соединения личного пульса с

пульсом эпохи лежал через внутренние переживания, которыми ее, к счастью, не

обделила жизнь.

124

У псе был прекрасный дар доброты, и если ей не хватало личных страданий, то она

умела страдать страданиями своих друзей, и их опыт становился ее собственным. Она

была всегда верным товарищем, со-

пережива гелем.

Ахмадулина и впоследствии не стала публицистичной — это совсем не в характере

ее дарования,— но ее личные нервы уже становились нервами времени, и в самых

вроде бы интимных стихах за снегом, сумраком, огнями стало проступать грозное лицо

эпохи.

О чем бы Ахмадулина теперь ни писала — о товарище-поэте:

И что-то в нем, хвали или корн, есть от пророка, есть от скомороха, и мир ему —

горяч, как сковородка, сжигающая руки до крови,—

или о мальчике, который, вертя педали велосипеда:

...вдруг поглядит на белый свет с какой-то ясною печалью...,—

или о подруге художника:

О, девочка цирка, хранящая дом.

Все ж выдаст болезненно-звездная бледность —

во что ей обходится маленький вздох

над бездной внизу, означающей бедность.

Какие клинки покидают ножны.

какая неисповедимая доблесть

улыбкой ответствует гневу нужды,

каменья ее обращая в съедобность? —

во всем этом видна ее боль не только за себя, но и за других.

И неправильно было бы упрекать Ахмадулину за пассивность ее лирической поэзии

— Ахмадулина тоже борется за нравственную чистоту, за воспитание человека

будущего, она просто не декларирует это. Борьба Ахмадулиной даже и не похожа на

борьбу — это борьба не громыхающая, а почти неслышная... Но ведь и тонкая

серебряная флейта может придавать нам силы в трудных жизненных сражениях так же,

как и боевая труба. Не надо насильно всовывать в руки людей не соответствующие им

музыкальные инструменты. Как безумствующий, захлебывающийся саксофон

естествен

240

в руках Вознесенского, так и флейта естественна в руках Ахмадулиной. И через

флейту Ахмадулиной, созданную, казалось бы, лишь для камерной музыки, трагически

зазвучала симфоническая тема ответственности. Пронзительно раскрывалось это в

стихотворении «Тоска по Лермонтову». Как и для многих русских поэтов, Грузия

означает нечто вечно прекрасное, дарующее целительный простор и нелицемерное

гостеприимство в самые разные времена. Но на этой так щедро одаренной богом земле