Я стою в первом ряду, как двадцать девятый панфиловец, лицом к лицу с солдатами. Только их лица скрыты пластиковыми забралами. Омоновцы гремят щитами о щиты, сдирая гвоздики, которые упорно пытаются прикрепить к ним две студентки, по виду — вчерашние школьницы. Сталкиваясь, щиты издают противный звук, отдающийся в душе погребальным звоном. Хочется, чтобы скорее настало утро, но оно, сдается, вполне может не наступить. То есть, Солнце, безусловно, взойдет в любом случае, только я рискую не увидеть восход, если какой-нибудь омоновец своей дубиной, или снайпер при помощи СВД погасит в моем мире свет. И, во множестве других миров, принадлежащих людям возле меня.

Стоящий по правую руку здоровяк в кожаном танкере и кулаками — каждый с мою голову, так и пожирает омоновцев глазами. У него короткие, будто щетка для обуви волосы, прическа, как у Ван Дамма в «Киборге». Ежик щедро присыпан снежинками, которые превратили его в усыпанную бриллиантами корону. Я рад, что здоровяк — на нашей стороне. Неожиданно он оборачивается ко мне и сообщает торжественно:

— Я этим гадам в глаза смотрю. И, ни один пока моего взгляда не выдержал. Ты понял, да?!

Не знаю, что на это сказать. Здоровяк, похоже, в ответе не нуждается.

— А знаешь, почему? Потому, бляха-муха, что я сюда не за бабки, блядь, пришел! На пилораме моей меня эти козлы задалбывали, теперь в такси долбают. Продохнуть не дают! Задрали, на хрен, блядь! У меня двое пацанов дома растут. Я не за себя пришел, я за них пришел! Ты понял, да?! — здоровяк-таксист, бывший владелец разорившейся столярки, как я понимаю, наклоняется ко мне (он выше на голову) и горячо выплевывает в ухо:

— Там, за этими гробами, — он кивает в сторону груженых железобетоном грузовиков, «КамАЗа» и пары «КрАЗов», поставленных милицией, вероятно, чтобы преградить дорогу воображаемым танкам, которых у повстанцев, естественно, нет, — палатки подвезли. И арматуру, чтобы их устанавливать. Если эти клоуны только сунутся, мы их, блядь, этой арматурой на английский флаг порвем, ты понял, да?!

Что тут неясного. Я в курсе, как выглядит флаг Соединенного Королевства. Впечатляюще…

Какая-то женщина слева от меня, на ней «подстреленная» искусственная дубленка нелепого цвета разлитой зеленки, увещевает солдат, называя их сынками и умоляя не стрелять в народ. «Не стреляй», как поет Юра Шевчук. Лица солдат кажутся непрошибаемыми. Я думаю, они тоже боятся. Потом парень в бронежилете, который стоит прямо напротив меня (мы примерно ровесники), еле двигая губами, так, чтобы не заметили командиры, уговаривает нас уйти, клянется, что они не станут стрелять (им, между прочим, и не из чего), но за ними якобы еще одно спецподразделение, и оно вооружено до зубов. Парень называет этих людей зверями. По его словам, у зверей просто чешутся указательные пальцы. Мне становится страшно.

К утру по толпе распространяется слух, что на территории Лавры сосредотачиваются уголовники, которых подвезли с востока «Икарусами» в сопровождении милиции. Они пьяны и вооружены арматурами. Новость отдает фантасмагорией, Господи, ведь я бродил по Лавре всего неделю назад, в городе нет более умиротворенного места. Именно это придает известию вес. Меня прошибает пот, вопреки морозу. Растет уверенность — эту ночь мне не пережить. А потом сзади раздается шепот:

— Нас не убьют, Мариша. Смотри, с нами батюшка.

Оборачиваюсь и вижу двух девчонок, они смущенно смотрят на меня. Начинаю искать глазами священника, его нет, метод исключения приводит меня к своему черному пальто до пят, черной вязаной шапочке и бородке, заиндевевшей на морозе, как у какого-нибудь героя «Северных рассказов» Джека Лондона.

Я, блин, что ли батюшка?

И тут во мне просыпается какое-то тепло. Если кто-то верит, что я, пускай на полшага ближе к Богу, то сам Бог велел держаться, не правда ли? Вот я и держусь.

— Вы ведь батюшка, так? — спрашивает меня инвалид. Я возвращаюсь обратно, с заснеженной Банковой в унылый больничный коридор, освещенный скупо, как катакомбы. По моему разумению, нет смысла врать, но незнакомец не дает мне ответить. Возможно, он просто не нуждается в нем. Ему нужно другое, то, чего я дать не могу. При всем желании.

— Я раньше в церкви не ходил, пионерия, комсомол, знаете? Религия — опиум для народа… — Инвалид усмехается, но в усмешке — ни тени веселья, напротив, полно горечи. — Вы меня простите, отец, вы человек молодой и, вероятно, не знаете, что в советские времена ваш брат семинарист вместе с саном получал партбилет, или даже сперва партбилет, а потом уже сан.

Только теперь я улавливаю сильный запах перегара. От инвалида разит, как от пивной бочки. Очевидно, он прихватил с собой в это место спиртное, либо поступил…

Казенное словечко, но уместнее не придумаешь.

…в больницу на подпитке. В госпитале — спирта нет. Вообще никаких медикаментов, в чем я уже убедился, и не раз. В любом случае, он пьян, и это мне не по душе. Ничего хорошего в результате общения людей, находящихся в разных градусах, как правило, не выходит. Это практически аксиома. Вот, буквально с первой фразы он затронул мой возраст, обращение на «вы» дается ему с трудом, если бы не мой воображаемый сан, не дождался бы я от него ничего подобного. Это ясно как день.