поэтому мне дали несуразно много. На лесоповале я наконец понял, что такое

настоящая дружба. Это бензопила. И Павел Корчагин не выдержал бы таких норм.

Поэтому я подал заявление в партию, чтобы умереть здесь коммунистом.

Начальнику зоны это не понравилось, и остальной срок я досиживал на мысе

Дежнева, зимуя, как и он, на льдине.

Когда я освободился, то пошел пешком до ближайшего города. К сожалению,

этот город находился в Америке. На полпути с помощью собак меня взяли. Снова

люди при исполнении, снова по зубам, снова на нары. Но теперь меня упрекали в

измене Родине. На медосмотре узнали предыдущую мою национальность. Больше я

им ничего не сказал. Потом меня послали на экспертизу к психиатру. Он мучился со

мной неделю и, в конце концов, его признали невменяемым. Про меня же сказали:

«Если бы был русский, то нормальный. А для еврея дурак дураком». Мне присудили

инвалидность по зрению и уму и снова отпустили.

Сейчас я живу на скудную пенсию, на которую не прокормится и собака, и

разыскиваю Глафиру, сына – дегенерата Прокофия, и еще тех двоих детей, что я

усыновил. Откликнитесь! Мне очень плохо.

АДЮЛЬТЕР

Веревкин направлялся на адюльтер. Собственно, что это такое Веревкин в

точности не знал. Просто в пятницу Витька Закусаев, сварной их бригады, отвел

его в сторону и, загоревшись глазами, сказал:

– Завтра вечером бери пару «красненьких» и подруливай ко мне. Устроим

небольшой, так сказать, адюльтер. А то, ты я вижу, совсем закис под семейным

кровом. Остальное я беру на себя. Так что жду. И смотри, без «фонарей».

Вот Веревкин и пошел. Адюльтер ему виделся в уютных тонах, чем-то вроде

преферанса, только ставки, наверное, повыше. И еще он спросил Закусаева:

– А какие правила? Пара на пару или сразу все вместе?

На что Закусаев странно посмотрел на Веревкина и сказал, что можно,

конечно, и всем вместе, но он такого не переносит. Так что лучше всего парами и

в разных комнатах.

Веревкин ничего не понял, но спрашивать дальше, чтобы не выглядеть

дураком, постеснялся, а про себя решил, что адюльтер, наверное, как-то связан со

спиритизмом.

Дома он спросил про адюльтер у жены, может та от баб чего слышала, но

Наталья знала не больше его. Так, что сейчас Веревкин двигался навстречу

неизвестному и это его немного волновало.

Дверь открыл Витька и, глядя в сторону, сказал, что сегодня ничего не выйдет

– для адюльтера нету кворума. Он бегал полдня, обзвонил полгорода, но все

заняты, у всех дела. А с кем он договаривался, те его подло обманули, и он еще им

припомнит. А то нашли, понимаешь, мальчика – Буратино.

Все было понятно. Единственное, чего не понял Веревкин, почему это Закусаев

так взбеленился и с криком: «Ты на что намекаешь, козел?!» вытолкал его на

лестницу, когда он спросил, а нельзя ли им вдвоем с Закусаевым провернуть этот

самый адюльтер. Может как-нибудь и вдвоем можно, если постараться? – и

показал свои две «красненькие».

Покурив на улице, ошарашенный Веревкин после небольших размышлений

пошел к тестю. Не домой же с этими бутылками идти.

С тестем они с разгона приютили по три стакана, и, когда в голове немного

ослабло, Веревкин в перерыве между бутылками спросил у тещи:

– Мама, а вы когда-нибудь адюльтером занимались? Говорят интересная вещь.

Или врут?

Теща уронила тарелку и Веревкин понял, что чрезмерная любознательность

поощряется только в школе. Реакция тещи оказалась бурной. А если учесть, что

жанр скандала был ее любимейшим жанром, то можете себе представить.

Оказывается, она давно подозревала и сейчас ее подозрения подтвердились.

Веревкин – просто сказочное дерьмо. Такая сволочь, для которой нет ничего

святого. И все равно, как у него хватило наглости… И пошло и поехало.

Тесть в скандал не вступал, справедливо полагая, что жена справится одна. И

еще он боялся, как бы Веревкин не унес с собой оставшуюся бутылку. Он лишь

сделал заявление, но оно не для печати, смысл которого – если Веревкин что-то и

знает, то для него, как мужа – это не повод для печали, и поэтому не мешало бы и