Генерал Корнилов ехал на юг, вынашивая большие планы. Донской край, казачья область должны, как считал Корнилов, стать не только его прибежищем, но и послужить основой для будущего похода на Москву и Петроград.

Слухи о свержении Временного правительства быстро распространились среди казаков. Хорунжий Любимов в кругу собравшихся разглагольствовал:

— Коли Керенский дерьмо, то и Ленин не лучше. Кто такой этот Ленин? Сказывают, его германцы подкупили и в Питер заслали.

— Не говори так, хорунжий. Керенский права дал, казак вон как живёт ноне, хочешь — честь офицеру отдавай, хошь — пошли его подале. Нет, Керенский нам по душе.

Казачок из хопёрцев чубом тряхнул:

— Ты вот, товарищ дорогой, в офицеры выбился, в хорунжии. Не на наших ли глазах? Генералу Краснову сапоги лизал. А нам ленинская правда глаза помогла открыть. Ведь кто, как не Ленин, снял нас с фронта, сказал, что хватит воевать... А? То-то!

Толпа одобрительно загудела:

— В окопах вдосталь поморили. Не, ребята, с вас довольно. Эвон нашего брата под Пупковым как потрепали.

— В науку... Пущай Краснов за нас ответ даёт...

— И даст, за какой надобностью его в Смольный повезли? Не иначе с самим Лениным разговаривать будет.

Алексей Любимов плюнул сквозь зубы. Сказал с пренебрежением:

— Тёмный вы народ, казаки. Поживёте — поймёте. — И покинул толпу...

Казаки возвращались с фронта. Потрёпанные войной, окопной жизнью. Многие были заражены большевистской агитацией. Возвращались десятками, сотнями, полками, с винтовками, пулемётами, батареями. Разъезжались по станицам и хуторам, сохраняя свои полковые хоругви.

Захар Мироныч допытывался о своём Ваньке: может, видали, встречали. Однако никто вразумительного ответа не давал.

Совсем сник Захар Мироныч. Жена убеждала: погоди, не всё ещё вернулись, бог даст, заявится и наш Иван.

Первый снег прикрыл землю и озимые всходы, затянул мороз ледком Дон по краям, оставив темнеть воды на стремнине.

По базам ревела скотина, и ветер гулял по хуторским улицам, выдувая тепло из куреней. Утром дым вставал над крышами, и по хутору пахло кизяками — извечной казачьей топкой.

Вечерами при свете каганца [13] , Захар Мироныч шорничал, чинил сбрую или сапожничал, тачал сапога либо шил для лета чирики [14] . Мишка, пристроившись на лавке у стола, ладил силки: скоро по снегу пойдёт заяц озоровать, сады портить.

Иногда перейдёт Захар Мироныч через дорогу, заглянет к куму. Посидит, помолчит и домой воротится. А что ему у Уса делать? Чужому счастью завидовать? Так Шандыба не из тех.

Совсем поседел Захар Мироныч. Ноги быстро уставать стали, и только голова ясной оставалась. Часто вспоминал, как на хутор перебирались, впервые землю пахали. Помнил запах перевёрнутого сошкой пласта... Рождение Ваньки, первенца, не забылось. И как тот на коня сел, за гриву держался...

Сына бы повидать, тогда и смерть не страшна. Хоть, однако, пожить ещё хочется. Эвон как жизнь ноне по-чудному заворачивает, дедовские заветы рушит. К старикам у молодых почтения нету. Стёпка Ус, едва в атаманы выбился, как говорить начал свысока. Да и Мишха порой отцу перечит.

На той неделе в Вёшки человек десять атаманцев воротились. Уходили ягнятами, а пришли волками.

Норов показывают, горлопанят. Управы на них нет. В прежние лета стариков побаивались, а теперь ни Бога, ни черта не признают. Да ещё права свои норовят доказать, каких-то большаков поминают, те, мол, за справедливость стоят. Мало им, сукиным детям, видишь ли, воли поболе захотелось...

Пробуждался Захар Мироныч затемно. Поворочается, поохает по-стариковски, к подслеповатому оконцу пришкандыбает, к стеклу припадёт.

В то раннее утро глянул он в окно и ахнул: от первого снега земля побелела. Снег Захар Мироныч любил — к урожаю, а с другой стороны — езда на санях-дровнях в радость. Особенно по морозу: тишина, только полоз поскрипывает...

Накинув кожушок на плечи и обув ноги в растоптанные валенки, Захар Мироныч вышел из сеней. Ветер распушил седую бородёнку, залез под полы. Но Захар Мироныч холода не ощутил: стоял, смотрел вокруг.

В курене через дорогу загорелся у Усова огонь. Видно, работник, какого Сергей Минаевич нанял, на базу управляется. А может, Варька стряпает?

О Варьке подумал Захар Мироныч, и на душе осадок горький появился. Раньше думал — Иван вернётся, Варьку в невестки возьмут. Ан Степан опередил.

Постояв ещё во дворе, старый казак медленно отправился в хату...

Ростовский вокзал, деливший город на две части — рабочую окраину и центр, несколько раз переходил из рук в руки. То его занимали отряды Красной гвардии, то в атаку переходили калединцы.