В зале громко прозвучал голос кавалера четырёх Георгиев подъесаула Шеина:

— За вами, Подтёлков, народ не пойдёт. Дон изменников не любит...

Итог подвёл Каледин:

— Сегодня мы вам, господа делегаты, не ответим. Обсудим, тогда и выслушаете наше решение...

Ответ Подтёлков и Кривошлыков получили на другое утро. Войсковое правительство категорически отказалось выполнить волю Военно-революционного комитета. Только Круг, законный орган власти, представляющий казачье население области, имеет право сместить войсковое правительство и избрать новое...

— Значит, не столковались, теперь нас сила рассудит, — пожал плечами Подтёлков.

Новочеркасск покидали, недовольные поездкой.

О том, как складывалась жизнь Краснова после того как автомобиль привёз его из Смольного на петроградскую квартиру, он рассказал в своих воспоминаниях:

«...Я жил дома, пользуясь полной свободой. Ко мне приходили гости, жена моя уходила в город и приходила, мы говорили по телефону. В прихожей неотлучно находились два матроса, но это были не часовые, а : скорее генеральские ординарцы. Они помогали гостям вдеваться...

А Донской комитет, непрерывно сообщаясь со мной в советуясь у меня, делал своё дело. 4 ноября он добился отправки эшелонов в район Великих Лук, куда стягивался весь корпус. 6 ноября комитет явился ко мне с подъесаулом Петровым, назвавшимся кем-то вроде Комиссара нового правительства. Мне показалось, что он играет двойную роль. Хочет служить большевикам и в то же время на всякий случай подслуживается ко мне. Таких людей в ту пору было много. Я решил использовать его. В Кронштадте сидели трое офицеров 13-го Донского полка, захваченные матросами, когда они ехали ко мне из Ревеля, и есаул Коршунов, арестованный в Петрограде. Я дал задачу освободить их.

Петров добился их освобождения.

Наконец вечером 6 ноября члены комитета, сотник Карташев и подхорунжий Кривцов привезли мне пропуск на выезд из Петрограда. Я не знаю, насколько этот пропуск был настоящий. Мы об этом тогда не говорили, но мне рекомендовали его не очень давать разглядывать. Это был клочок серой бумаги с печатью Военного Исполнительного Комитета С. С. и Р. Д. с подписью товарища Антонова, кажется, того самого матроса, который снимал с меня показания. В сумерки 7 ноября я, моя жена, полковник Попов и подхорунжий Кривцов, забравши кое-что из платья и белья, сели на сильную машину штаба корпуса и поехали за город. Мы все были в форме, я с погонами с шифровкой 3-го корпуса, при оружии.

В наступившей темноте мы промчались через заставу, где что-то махал руками растерявшийся красногвардеец, и понеслись, минуя Царское Село, по Новгородскому шоссе. В 10 часов вечера мы были в Новгороде, где остановились для того, чтобы добыть бензин.

А в это время на петроградскую мою квартиру явился от Троцкого наряд Красной гвардии, чтобы окончательно меня арестовать.

На другое утро мы были в Старой Руссе, где среди толпы солдат сели на поезд и поехали в Великие Луки.

9 ноября я был в Великих Луках и здесь испытал серьёзное огорчение. В Великих Луках стояли эшелоны 10-го Донского казачьего полка, моего полка. Казаки этого полка были мною воспитаны, они со мною вместе были в боях, мы жили тесною, дружескою жизнью. Кому-то из моих адъютантов пришло в голову, что самое безопасное будет, если я поеду с ними на Дон, и он пошёл в полк переговорить об этом.

Казаки отказались взять меня, потому что это было для них опасно.

Не то огорчило меня, что они не взяли меня. Я бы всё равно не поехал, потому что долг мой перед корпусом не был выполнен — мне надо было его собрать и отправить к Каледину, а огорчил мотив отказа — трусость.

Яд большевизма вошёл в сердца людей моего полка, который я считал лучшим, наиболее мне верным. Чего же я мог ожидать от остальных?

Я поселился в Великих Луках.

Я считался командиром 3-го кавалерийского корпуса, со мною был громадный штаб, и при мне было казначейство с двумя миллионами рублей денег, но все дни мои проходили в разговорах с казаками. Все неудержимо хлынули на Дон. Не к Каледину, чтобы сражаться против большевиков, отстаивая свободу Дона, а домой, в свои станицы, чтобы ничего не делать и отдыхать, не чувствуя и не понимая страшного позора нации...»

Казаки хотели какой угодно ценой ехать по домам. Приходилось часами уговаривать, чтобы они ехали честно, с оружием и знамёнами.

Это было по сути то же дезертирство, которое в своё время охватило пехоту, но пехота бежала беспорядочна, толпами, а это было дезертирство организованное: люди ехали сотнями, в полном порядке, со своими офицерами, но всё равно — они ехали с фронта, покидая позиции... Краснов говорил им, они слушали, соглашались как будто, однако после долгих разговоров наступало молчание, лица становились упрямыми, и кто-нибудь непременно спрашивал:

— Когда же, господин генерал, будет нам отправка?

Одна мечта была у них — дом. Эти люди были безнадёжно потеряны для какой бы то ни было борьбы. Краснов написал свои соображения атаману Каледину по этому поводу...

12 ноября 1-я Донская дивизия стала грузиться в эшелоны для отправки на Дон. В свою очередь начала волноваться Уссурийская дивизия, требуя отправки на Дальний Восток. Краснов хотел отправить уссурийцев тоже на Дон, где дивизия могла быть полезной. Но комитет дивизии сам поехал в Ставку к Крыленко и добился от него пропуска на восток.