– Делать им больше нечего… Я думаю, это дело рук совсем других людей.

– Кто они?

– Узнаем! – Люсьен по очереди вытащил из железных трубок оба факела, передал один Вилли. – Держи, Пифагор!

Коридор был достаточно широким, чтобы идти по нему втроём, локоть к локтю. Ответвлений он не имел, путешественники шли прямо, не рискуя заблудиться. Факелы давали яркий свет, а пол был почти ровным, поэтому шли ходко, и вскоре Ульяна, оглянувшись, уже не смогла различить дверь, через которую они сюда попали.

– Смотрите-ка, что-то написано! – Люсьен осветил своим факелом стену. – Не по-нашему.

– «Остановись! Здесь царство мёртвых!» – разобрала Ульяна корявую латиницу. – Это по-французски.

– Ты знаешь французский? – проговорил Люсьен почтительно.

– В школе учу. У нас лингвистический уклон, два языка.

– А у нас только английский, да и тот я ненавижу…

Три слова были написаны аршинными буквами, от каждой из которых длинными гусеницами тянулись вниз бурые потёки. Ульяна благоговейно прикоснулась к стене.

– Это не краска, это кровь…

– Без структурного анализа не установишь, – возразил Вилли. – Трудно даже сказать, когда эта надпись сделана: вчера или в позапозапрошлом веке.

– Я никогда не слышала, чтобы французов ссылали на Урал.

– Их и не ссылали. Кто-то решил приколоться, вот и всё. Мало ли чего у нас на стенках пишут.

– По-французски?

– Да хоть по-саамски!

Надпись перестала интересовать Люсьена, и он пошёл дальше. Однако уже через несколько метров пришлось опять остановиться.

– Это тоже на французском? – Он осветил витиеватую, с затейливыми завитушками строчку, которая шла по стене наискосок.

– Да… – Ульяна, обожавшая язык Мольера и Бальзака, перевела её без затруднений: – «Я погибаю ради справедливости и равноправия!» Не похоже на баловство…

– А вон ещё написано! – Люсьен поднёс факел к противоположной стене. – И ещё! Да тут этих закорюк – до фига и больше…

Действительно, и правая и левая стены были испещрены надписями, и среди них нашлась лишь одна, сделанная не на французском языке.

– «В чужой стране за чужую свободу», – перевёл с английского Вилли.

Остальные читала Ульяна, следуя за Люсьеном:

– «Короля – на плаху!»… «Долой негодяя Робеспьера!»… «Пусть вместо нас гниют дворяне!»… О, а вот целое послание: «Того, кто когда-либо прочтёт мои последние слова, прошу заверить мою бесценную супругу Анну-Марию, проживающую на улице Лаваль, дом номер восемь, в том, что я любил её больше жизни. Прошу также сообщить моим сыновьям Пьеру и Огюсту, что их отец никогда не имел отношений с заговорщиками и пострадал безвинно – по доносу треклятого бакалейщика Рене Лепика с бульвара Тампль, завидовавшего моим доходам. И ещё передайте моё проклятие палачу, который плохо сделал своё дело – из-за него я не умер на виселице и заживо погребён в этом склепе…»

– Ребя, – захлопал ресницами Люсьен, – я не догоняю краями: мы чё, во Франции?

– Мы на Урале! – топнул ногой Вилли. – На Урале! Я не верю в телепортацию.

– Тогда откуда вся эта писанина? Это ж сколько французов по здешним подземельям шарилось…

– Причём французов, повёрнутых на истории. – Ульяна подошла к следующей надписи. – «Подлецу Людовику – собачья смерть!»… Тут что, герои Дюма ошивались? Ни одного слова о чём-нибудь современном, и даже буквы как-то вычурно написаны – будто их сам Вольтер выводил.

Люсьен встал с факелом посреди коридора на манер статуи Свободы.

– Я не в курсе, кто такой Вольтер, но чтоб мне на чепуховом фризе засыпаться, если мы всё ещё на Урале и всё ещё в нашем времени!

– Где же мы? – спросил с ядовитой своей усмешечкой скептик Вилли.

– В Париже, – ответила за Люсьена Ульяна. – А если ещё точнее, то под Парижем. Это знаменитые парижские катакомбы. Теперь понятно, при чём здесь Гюго: он писал о них в своих «Отверженных».

– А в каком мы времени?

– Если судить по надписям, то не позже девятнадцатого века.

– Доказательства! Где доказательства?

– Это тебя не устраивает? – Ульяна показала на исписанные стены.

– Этого мало, и это ничего не доказывает.

– А вот это? – Люсьен прошёл с факелом вперёд, и свет, как выплеснувшийся кипяток, жгуче пролился на лежавшую под стеной горку костей.

Лицо Вилли сделалось землистым (или это почудилось в плясавших отсветах?), но он не отступал:

– Кости… Ну и что?