В этот вечер я дал себе клятву не бить детей, не мучить женщин и не пить вина,-- не жить вообще тою дикою, мучительною жизнью, какою живут они, а искать всеми своими силами лучшее, которое -- я твердо верил -- есть на свете.

Когда на деревне затихли последние пьяные крики, я, не заходя домой, пошел к тетке. Мать, конечно, была там.

– - Буянят еще?
– - спросила она, приподнимая с лавки голову.

– - Не знаю, я не был там.

Мать устало посмотрела на меня, качнула головой и, закрыв лицо руками, простонала с мольбою и страхом:

– - Ваня, мальчик мой милый, неужто и ты когда-нибудь станешь таким же? Ванечка!..-- и судорожно зарыдала.

– - Не стану, мать!
– - воскликнул я.
– - Клянусь тебе богом, не стану!-- И я опустился на колени перед нею, поцеловав землю в знак того, что мои слова правдивы и крепки.

На заре я ушел из Осташкова.

Книга третья

Юность

Часть первая

I

Догорает июньский день. Жар свалил, и груди дышится легче. Огненно-красным шаром, окутанное прозрачной пеленою облаков, заходит солнце. Мерно колышется рожь, серовато-лиловым туманом ходит поверху ее цветень.

Меж хлебов, по извилистой дороге, на полверсты растянулись мужицкие телеги. Звенят косы и смех, чередуясь с песнями. Едут с покоса домой. Пахнет дегтем и человеческим потом, пряно струится аромат свежескошенного сена, а кругом необъятная даль -- поля, хлеба, покосы...

С гиком и присвистом вереница босоногих ребятишек, верхом на лошадях, обгоняет обоз.

Заяц! Заяц!..

Развеваются длинные волосы, задором и детским молодечеством блестят глаза, пышет здоровьем тело.

Сзади меня едет Мотя и ласково кивает головою. Пошел пятый год, как она замужем. Взгляд ее спокойнее, свежее, мягче: время заживило в сердце раны, стерло темные борозды с лица.

– - В городах-то так же живут, Ваня? Ты бывал там?
– - спрашивает она.

В погоне за куском хлеба я несколько лет мотался по России, многое видел. Был и в городе, к которому когда-то рвалась душа моя, пил мед и яд его.

– - Не так, Мотя... там тяжело простому человеку.

– - А где же ему хорошо?
– - в раздумье спрашивает сестра.-- В деревне, что ли?.. Вспомни-ка, как мы росли!..

Я вспоминаю, как давил меня город, как я, простой деревенский человек, тосковал по просторам полей, отзывчивым, нехитрым, близким людям. Не скрывая злобы, я начинаю позорить его. А в уме неотступно стоит: плохо там, тесно, неуютно, люди злы, жестоки, часто несправедливы, но все ли? Не в городе ли ты осмыслил жизнь, не городские ли люди научили тебя уму-разуму?.. Не побудь там, ты исчах бы в батраках у таких, как Созонт Шавров, как собака, замотался, опаршивел бы в их цепких лапах...

Это раздражает, и я кричу:

– - Хорошо, Мотя, там, где нас нету!..

– - Отчего же, Вапя, люди бегут туда? Неужто все глупые? Стало быть, не все плохо...

Вечер потух. С полночи потянуло прохладой. Трава покрылась росою.

Скрипят и хлюпают втулками колеса, ржут лошади. Сзади поет гармоника, визгливо смеется баба: ее, очевидно, щиплют; кто-то свистит на собак.

Все под грушею, под зеленою,

Ой, лели, лели, лей-ели...

Да жена мужу все корилася.

Слабо, неуверенно, как огонек, вспыхнув, песня так же быстро обрывается. Слышен только сап лошадей, хлопанье кнута, смех бабы.

На колени она становилася,--

неожиданно подхватывают песню с другого конца обоза.

Медленно шелестит рожь; резко взмахивая серыми крыльями, почти касаясь ими матово-зеленых, влажных колосьев, сверху вниз, снизу вверх, толчками, пролетает сова; сумерки глотают ее.

Ты не бей меня, пожалей, молоду...

Кучка ребятишек, поровнявшись с нами, долго переглядывалась, перешептывалась, подталкивала друг друга.

– - Ну, что же вы?
– - нетерпеливо крикнул полупьяный голос.

Дети, ободренные окриком, вразброд запели на манер частушки:

Уж ты, тетушка Матрена,

Наведена, напудрена,

На улицу выходила,

Девкам речи говорила:

– - Уж вы, девушки-злодейки,

Не любите мово мужа...

– - Ну, на черта он нам нужен?

Привяжи себе на шею

Да носи его...

Взрослые заливисто хохочут, малыши заканчивают песню отборной бранью.