внутренних дел Германии, чтобы Зорге, помимо работы в посольстве, разрешили

продолжать журналистскую деятельность.

Полковник Мейзингер, представитель гестапо в Токио, был назначен на

пост полицай-атташе. Приехав в 1940 году, он старался завоевать расположение

наиболее влиятельного нациста немецкой колонии Зорге.

До этого Мейзингер успел отличиться небывалыми зверствами в Варшаве.

Даже в кругу гестаповцев они были из ряда вон выходящими. Мейзингера

собирались предать суду, но затем отправили в Токио {Любопытный материал о

Мейзингере появился в прошлом году в "Юманите", где приведено высказывание о

нем бывшего шефа гитлеровской контрразведки Вальтера Шелленберга. "Коллега"

оставил следующий портрет: "Мейзингер -- худший из банды убийц... Это было

ужасное существо, человек с лицом широким и грубым, лысый и отвратительно

безобразный. Я получил из Варшавы, где он служил, множество сведений о

Мейзингере, подтвержденных чудовищными документами: никто не был столь

жесток, развратен, бесчеловечен..."}.

И не Мейзингера ли имел в виду Рихард, когда писал в Советский Союз:

"Окружение здесь мне надоело так, что у меня вот-вот не хватит терпения..."

Впрочем, терпения Зорге было не занимать, а от Мейзингера тоже можно было

получить ценную информацию. "Атташе занят пропагандой достижений немецкой

армии, -- сетует Зорге в одном из донесений, -- и не пишет докладов,

известных вам".

Катюша

7 октября 1938 года Зорге сообщал своему руководителю:

"Дорогой товарищ! О нас вы не беспокойтесь. И хотя мы страшно все

устали и нанервничались, тем не менее мы дисциплинированные, послушные и

решительные, преданные парни, готовые выполнить задачи нашего великого дела.

Сердечно приветствуем вас и ваших друзей. Прошу передать прилагаемое письмо

и приветы моей жене. Пожалуйста, иногда заботьтесь о ней..."

...Мы не знаем, слышал ли Зорге советскую песню, которая как раз в тот

год разошлась по всему миру.

Можно предположить, что и в Японии пели "Катюшу" и что он эту песню

слышал. И наверное, вспоминал о жене, которая ждала, берегла его письма. Они

приходили окольными путями, иногда на папиросной бумаге, и хотя были коротки

и деловиты, но всегда полны заботы.

"Моя любимая Катюша!

Наконец-то представилась возможность дать о себе знать. У меня все

хорошо, дело движется. Посылаю свою фотокарточку. Полагаю, что это мой

лучший снимок. Хочется надеяться, что он тебе понравится. Я выгляжу на нем,

кажется, не слишком старым и усталым, скорее задумчивым. Очень тяжело, что я

давно не знаю, как ты живешь. Договоренность о деньгах для тебя должна быть

отрегулирована. Пытаюсь послать тебе некоторые вещи. Серьезно, я купил тебе

по-моему, очень красивые вещи. Буду счастлив, если ты их получишь, потому

что другой радости я, к сожалению, не могу тебе доставить, в лучшем случае

– - заботы и раздумья. В этом смысле мы с тобой бедняги".

Екатерина Александровна, женщина сдержанная, спокойная, ничем не

выдавала тревоги. Работала, училась. Когда на заводе ее спрашивали о муже,

отвечала: "Работает на оборону". Ее мать, приезжавшая погостить, качала

головой: "Несчастливая ты, Катя". Дочь улыбалась: "Ничего, мама, все

устроится".

"Не печалься, -- писал муж, -- когда-нибудь я вернусь и мы нагоним,

все, что упустили. Это будет так хорошо, что трудно себе представить. Будь

здорова, любимая!"

И только наедине с подругой -- Верой Избицкой, Екатерина Александровна

сокрушалась:

– - Уж и не знаю, замужем я или нет. Встречи считаешь на дни, а не

видимся -- годы.

И вдруг он вернулся. Вера Избицкая работала тогда в "Интуристе". Они

пришли к ней на второй этаж "Метрополя" Рихард и Катя, оба сияющие,

возбужденные, и потащили ошеломленную Веру с собой. Рихард и слышать ничего

не хотел:

– - Нет, девочки, мой приезд нужно отметить!

Они все вместе спустились в кафе. Рихард был весел, говорил, что по

дороге избежал серьезной опасности. Ему показалось, что на пароходе какой-то