домой, пожил немного, осмотрелся да и опять уехал. Завербовался. Письма нам

писал, что жизнь здесь хорошая. Мы, мол, рыбы едим до отвала, селедочные

головы даже не едим — выбрасываем за окно. А мы же в России рыбы-то и не

видели. Ну, если нам привезут хамсу, такая мелочь, так ее из-под полы продавали

своим. Писал: приезжайте к нам, живем нормально, у нас тут лещи, судаки. А мы

23

даже не знали, что это за рыба такая. У нас речушка небольшая была, так там

огольцов наловишь. Вот и вся рыба. Мать пошла к уполномоченному и

завербовалась.

Если же из знакомых или родственников никто в тех краях не был, люди

ловили различные, порой самые невероятные слухи о новой земле: «Сразу после

войны пошли разговоры среди эвакуированных: «Поехали в Пруссию, там лежат

снопы немолочены!» (Мария Ивановна Макеенко). «Ребята, которые приезжали

из Кенигсберга, говорили, что там есть все: и тушенка, и яичный порошок... А у

нас даже после прорыва блокады было очень голодно» (Мария Дмитриевна

Машкина).

Одновременно ходили и другие разговоры:

— Многие отговаривали нас, говорили: «Вас там убьют, там же немцы

живут!» И когда мы потом с подружкой Зиной Затрускиной прохаживались по

перрону Белорусского вокзала в Москве в ожидании отправления нашего

эшелона, подошел молодой милиционер и спросил: «Девушки, вы такие

красивые, зачем вы туда едете? Ведь вас там убьют!» Он знал, куда мы едем,

ведь наш эшелон был самым первым, везущим в Восточную Пруссию

переселенцев по вербовке, — рассказывает Анна Ивановна Трубчанина.

— Нам говорили: «Куда вы едете на неметчину?» А нам что... Мы пацаны,

нам интересно: «В Кенигсберг едем! В Кенигсберг!» — вспоминает Владимир

Григорьевич Шмелев, тогда десятилетний мальчишка, отправившийся с семьей в

свое первое путешествие.

Сквозь сито благонадежности

Проведение такой акции, как переселение, не могло обойтись без

тщательных проверок людей: область ведь была пограничная. Несмотря на

острую нехватку переселенцев, процент отсеянных был достаточно велик, —

иногда излишне строгий отбор сводил на нет работу вербовщиков.

Рассказывает И. Н. Р - е в :

— Пригласил меня секретарь райкома и сказал, что мне поручают набрать из

района 250 семей. Я ходил по дворам, уговаривал людей. Многие соглашались.

Набрал примерно сто сорок хозяйств. А выпустили только тридцать одну семью.

Приехала комиссия. Из Москвы, что ли? Давай проверять. Многим стали

отказывать. Всякое ведь было. Может, кто в плену был или во время войны

командира не послушал.

Препятствием могло быть семейное положение, здоровье, состав семьи

(требовалось иметь не менее двух трудоспособных), политическая

неблагонадежность. Если в хозяйстве не было коровы — таких тоже отсеивали,

но лишь в первое время. Видимо, кто имел крепкое хозяйство, не очень-то рвался

на чужбину, поэтому уже в 1947 году разрешили набирать и «бескоровные»

семьи.

Однако главным препятствием к переселению чаще всего оказывалась

политическая неблагонадежность в том широком понимании, которое было

свойственно для послевоенного времени. И приходилось организаторам

переселения — исполкомам — метаться меж двух огней: между строгим

требованием выполнения планов переселения и директивами по

благонадежности.

Из архивных материалов известно, что на именном списке завербованных

лиц должно было стоять заключение начальника районного отделения милиции.

В тех местах, где население в прошлом выступало против советской власти,

24

проверяли особенно тщательно. Так было, например, на Тамбовщине. «Брали не

всех, — говорит Сергей Герасимович Повожаев. — Очень тщательно следили. У

нас из восьми человек четверо отсеялись. Выяснилось, что их родители у

Антонова были в банде. Так прямо по фамилиям смотрели, кого нельзя

отпускать». Строго отбирали тех, кому предстояло ходить в море (это особое

отношение к морякам сохранялось еще долгое время). Существовали