домой. Сказал, чтобы мы обязательно эвакуировались. Тогда был приказ такой,

чтобы семьи коммунистов эвакуировались. Под Москвой отца ранили в

затылочную часть головы, и он умер в апреле 1945 года в психиатрической

больнице в Удмуртии. Говорят, он писал «бредовые» письма на имя наркома

Ворошилова. Мы за него и пособия никакого не получали, так как он умер не в

госпитале. Потом пришел председатель колхоза, дал нам пару лошадей, сказал,

чтоб мы уезжали. Мать спрашивает: «А вы как же?» — «А мы остаемся», —

говорит. Ну, и мать решила: «Что же мы поедем? Что с людьми будет, то и с

нами».

В конце октября пришли немцы. Снег уже был. Первые были такие... Не

разговаривали. По домам расселились, начали гусей бить.

8

Денщики у них были поляки. Один к нам пришел, спрашивает: «Матка гуси

есть?» — «Есть десять штук, они на реке». — «Пойдем отбивать гусей».

Пригнали десять штук, свои — чужие, уже не разбирались. Он и говорит:

«Забивай гусей, корми детей. А то немцы всех гусей перебьют потом свиней и

коров. А потом будут панов и паненок забирать». Он-то уже знал. Мы только

понять не могли, зачем «паненок» забирать? Мужчин окопы рыть, а женщин для

чего?

...В марте сорок третьего нас погрузили в повозки и погнали на станцию. Там

погрузили в вагоны и повезли, не знаю куда. Открыли первый раз под Брянском

партизаны. Сказали, что далеко нас не увезут. А они нас освободить не могут, так

как не прокормят. Первый раз кормили в Брянске. Дали щи из тухлой капусты.

Потом повезли до Лиды и повернули назад — партизаны взорвали мост. В

Каунасе нас встречали. Официантки такие в белых кокошниках, кормили

хорошим обедом. Еще генерал какой-то выступал. А потом привезли в Алитус, в

концлагерь. Жили сначала в конюшне. Через две недели ходили в баню. Белье

жарили. Потом поселили в бараки. Цементные полы, нары в три яруса. Жили там

три месяца. Работать не заставляли, но кормили плохо: утром кофе с сахарином

и булка хлеба на девять человек, в обед пол-литра баланды, иногда в ней

плавали гороховые шкурки или очистки от копченой колбасы. А хлеб только утром

давали. Долго оформляли документы, но так и не оформили. В июне сорок

третьего приехали латыши. Нас забрали в Латвию. А моя крестная заболела

тифом и осталась. Их потом вторым эшелоном отправили в Германию, как раз в

Восточную Пруссию.

Семья Ларисы Петровны Амелиной находилась на принудительных работах в

Латвии до 1945 года.

По-разному складывалась жизнь советских людей на чужбине. Одни

работали в услужении у богатых хозяев, другие батрачили на селе, третьи — на

военных заводах, а кого-то ждали тюрьмы и лагеря.

Уроженка города Ярославля Людмила Михайловна Голикова тоже оказалась

в плену. Летом 1942 года она была вывезена в Германию:

— Нас привезли в Кенигсберг, на нынешний Южный вокзал. Все немки такие

нарядные ходят, в горжетках, а мы... Стоим, за этого немца держимся, который

нас привез. Потом сидели в общем зале под крышей на перроне. Сидим (нас

человек двадцать), плачем. Страшно: все чужое. Фрау эти ходят — такие

напыщенные. Последнее, что оставалось от России — это вот этот немецкий

солдат, который нас привез и который скоро от нас уйдет. Какая-то старушка,

помню, подошла к нашему солдату, о чем-то просила. Наверное, думала, что он

нас обижает. Потом нас повели в арбайтсамт (рабочий отдел), где-то в центре

города он размещался. Выдали прямоугольные нашивки голубого цвета, белым

было написано «ОзГ». Вскоре меня вызвали, показали хозяйке. Ей лет 35-36

было. Улыбнулась она мне. Сели мы в трамвай. И там увидела девочку, с которой

вместе ехала в поезде, обрадовалась, стала говорить. Хозяйка мне: «Нельзя!»

Оказывается, нам в трамваях ездить было запрещено. Если бы кто увидел, у

хозяйки были бы неприятности.

Хозяина звали Зайтц, он служил где-то в Литве. Хозяйку звали Эр- не. Трое

детей: сын Иохим 16 лет (он жил отдельно, был трубочистом), дочка Кэтхен 12

лет и самый младший мальчик, лет двух с половиной, Буце. Хозяйка относилась