в Ригу к сестре.

Одна судьба

Есть люди, по биографиям которых, как по книге, можно изучать историю

страны и удивляться, как это одна жизнь может вместить в себя столько событий.

Такова судьба Ивана Дмитриевича Степанова, одного из многих, кто приехал в

бывшую Восточную Пруссию в конце сороковых.

— Я родился 17 июля 1926 года в деревне Киревка Тимского района Курской

области. Отец, Степанов Дмитрий Епифанович, был крестьянином. Мать,

Степанова Ефросия Матвеевна, была крестьянкой. В нашей семье было 7 детей.

Я был третьим по счету ребенком.

...В 1933 году наступил страшный голод. Мы, дети, пухли с голода.

Свирепствовали разные болезни, особенно дизентерия. Ослабевшие от голода

организмы людей не могли сопротивляться болезням. Много людей поумирало.

Не обошло горе и нашу семью. Сестра Наташа и брат Миша умерли от голода, и

нас у родителей из семи детей осталось пятеро. Но на этом наши беды не

кончились. Все крестьяне должны были выполнять план государственных

поставок различных сельскохозяйственных продуктов, в частности и куриных яиц.

Моя старшая сестра набрала на сдачу ведро яиц. Об этом узнал председатель

сельского совета Степанов Андрей Петрович, и он решил забрать эти яйца

вместе с продавцом магазина и еще кем-то. И вот они трое забрали эти яйца для

своих личных дел. Шел 1937-й год. Сестра рассказала о случившемся отцу. Отец

пошел к ним, стал стыдить, говорил: «Вы же коммунисты, зачем ребенка

обижаете?» А они после этого договорились между собой — председатель

сельского Совета, продавец магазина и еще кто-то, я не помню кто, — и написали

в НКВД, что мой отец ругал Сталина.

...Когда отца арестовывали, мать от отчаянья плакала и причитала. Потом,

когда она побывала в Курске и ей в тюрьме сказали, что отца там уже нет, с ней

случился обморок возле самой тюрьмы. Не знаем, что она там говорила и

кричала в обморочном состоянии, но ее оттуда, от тюрьмы, увезли в

психиатрическую больницу. Пробыла она там три года. Мы, пятеро детей,

остались без средств к существованию. Мы бродяжничали, как нищие

побирались по деревням, так как есть было нечего. Наши дворовые постройки,

пока мы бродяжничали и нищенствовали, чтобы не умереть с голоду, растащили

на дрова соседи. Дров на зиму запасти не успели, и поэтому топить хату было

нечем. Случалось, мы спали прямо в русской печи: протопишь ее чуть-чуть

соломой и спишь там... Две старшие сестры уехали с подругами в город

Подольск, что под Москвой, и устроились там в училище фабрично-заводского

обучения — ФЗО. И мы остались втроем — братишка, младшая сестра и я. К

слову, этот мой братишка родился в 1933 году. Мать была почти не движимая от

голода, не могла часто подходить к ребенку. В люльке завелись черви, кожица на

тельце брата от червей, заведшихся в люльке, даже сморщилась. Мы маленького

братика кормили соской, сделанной из мякины... Есть было нечего. Чтобы

прокормиться, пойдешь, бывало, на маслобойню, попросишь семечек — и съешь

их, а это очень вредно. Так мы жили с 1937 до 1940 года.

В сороковом году маму выпустили из психиатрической больницы. Она

приехала к нам, звала нас: «Детки, детки!» Она была коротко подстрижена. К

матери мы сначала не подходили, потому что нам сказали, что она сумасшедшая.

Мы просто одичали без нее. А она ласкалась к нам, ее детям... Как-то раз мы

варили холодец, и мать подавилась костью от него, после этого она не могла

ничего глотать. Раздуло шею. И нашу маму от колхоза отправили в Курск, в

11

больницу. Там маму прооперировали. Пролежала она в больнице девять

месяцев. Пока ее не было, мы, голодные и холодные, чтобы не умереть с голоду,

снова стали бродяжничать. Когда началась война, мать, недолеченную, привезли

из больницы домой. Простую пищу, какой мы питались каждый день, маме есть

было нельзя. Еда ей нужна была мягкая, диетическая. Горло у нее было

оперированное; бывало, корку какую-нибудь проглотит — и у нее в горле кровь

идет.