– Правильно, Адам Казимирович, и вы, Шура. Надо узнать, что известно по этим вопросам следователю. А уж потом прикинем наши варианты.

Как и предполагали компаньоны, Доменко уже достаточно опытный в сыскно-следовательской работе, в разговоре с Бендером сообщил, что он допросил жену Лоева, которая работала медсестрой в больнице, ее знакомых, соседей Лоева. Короче, из всех вариантов, перечисленных Остапом, не было не одного не проработанного гэпэушником.

– А кто знал о сказочной ценности этого молочника? – спросил Остап.

– Кроме Лоева никто, так утверждает обокраденный, – ответил Доменко. И даже его жена, как он говорит, не знала о ценности этого изделия. Он хранил его, как утверждает рисовальщик, для своего морального художественного удовлетворения.

Никаких других сведений Бендер от гэпэушника не получил.

Когда Лоев пришел в контору «Доларх», чтобы узнать, когда откроется музей археологии, Бендер его спросил:

– Ну что, милиция нашла украденное у вас?

Учитель тяжело вздохнул и ответил:

– Да где там. Ничего. Ни вещей, ни воров.

– Да… – с чувством произнес Остап. – А кто знал о вашем молочнике, о его ценности?

– Никто, никто, Остап Ибрагимович, – заверил рисовальщик. – Даже Екатерине не говорил. Екатерина, жена моя, – пояснил Лоев.

– А ваш свояк? Вы не пояснили, почему так поступили с его салом?

– Не-е, зачем ему знать это.

– Как же вы объяснили ему, что этот молочник дорог вам?

– Сказал, что нужен для моей работы в школе, чтобы дети рисовали натюрморты с ним, что мол, школа заплатит хорошо за него.

– А он поверил?

– А что ему оставалось делать, обмен уже состоялся. Да и сала у него еще с пуд, а то и больше. Кабана заколол, как он говорил. Сенокосилку хотел купить. Да мануфактуры для жены и дочери.

– Он из зажиточных селян?

– Жена говорила, что куркулем его называли, когда советы начали колхозы делать. Так, когда музей открывать будете, Остап Ибрагимович?

– Скоро, скоро, уважаемый. Помещение пробиваем для музея. Обещают выделить по-соседству с нашей конторой. Трудно сейчас с площадями, как известно.

– Понятно, – встал рисовальщик, чтобы уходить.

– Мы вам сразу же сообщим, товарищ Лоев, как только решим этот вопрос. И еще… Вы говорили, что вашего обменщика вы тогда видели на вокзале.

– Да, когда провожал свояка на поезд. А потом когда мне снова пришлось побывать на вокзале и что же, как вы думаете? Мой обменщик – беженец из Москвы, как он мне тогда сказал уже работал, носильщиком на вокзале.

– Это интересно! – воскликнул Остап. – Обрисовать его можете?

– Да как вам сказать… Это когда было…

– И все же набросаете портрет этого беженца из Москвы, как он вам сказал.

– Вот, вот вам бумага, карандаш, – подскочил к Лоеву Балаганов с карандашом и тетрадью, в которой он вел учет вступающих в члены общества археологов.

Лоев присел к столу, некоторое время молчал, полузакрыв глаза и держа карандаш в руке, потом проговорил:

– Нет, извините… Не могу вспомнить лицо его для рисунка… Одежда… фартук… бляха на груди… А вот лицо, не могу вспомнить, – встал рисовальщик. – Извините, товарищи.

– Понимаю, Семен Михайлович, сколько лет прошло… Значит, как музей откроем сразу же пригласим вас. Ждите. До свидания.

Когда Лоев вышел, Адам, который вошел раньше и слышал весь разговор Бендера с учителем рисования, сказал:

– Остап Ибрагимович, а почему бы вам не обратиться к этому самому Шаврову, с просьбой отобрать одну из комнат у магазина торгующего игрушками. Он рядом с нашей конторой. Вот вам и музей археологии.

– Ну, Адам! – воскликнул Остап. – Вы все больше и больше становитесь предпринимателем.

– Ой, командор, ваша правда – воскликнул и эксперт конторы Балаганов – Жизнь нас учит. Так, Адам Казимирович?

– И еще, Остап Ибрагимович, а почему бы нам не взять этого учителя и повезти его на вокзал? Пусть поищет своего обменщика. Вдруг тот и сейчас там носильщиком работает.

– Еще раз благодарю вас, Адам Казимирович за дельный совет. Это и я так подумывал, а вдруг, мои дорогие единомышленники. Следователь же не знает, что Лоев видел своего москвича на вокзале, а потом уже как носильщика.