голубь». Потом писал музыку к «Войне и миру» С. Бондарчука и «Андрею Рублеву»

Тарковского, к «Дворянскому гнезду» Кончаловского. И Овчинников, и другие приятели моего

героя, часто бывая позднее в доме Михалковых-Кончаловских, устраивали ночлег на

раскладушке под тем самым роялем, за которым юный Андрей постигал нелегкий труд

музыканта…

В детские и отроческие годы круг общения Андрея не был таким уж широким. Как он сам

полагает, в учебных заведениях, общеобразовательных и специальных, его скорее не любили.

Из периода подросткового и раннего юношеского обучения он мало кого помнит из

однокашников и педагогов. Неравнодушно называет одного человека. По внешности, как

казалось Андрею, это был странный гибрид Муссолини и Кагановича. Преподавал в

музыкальном училище историю СССР и назывался Коммуний Израилевич (прозвище — Кома).

Кома позволял себе иронизировать в рамках общеупотребительной программы по

истории, а также выходить за ее пределы — в рассказах о Троцком, например. Именно от него

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

50

юный Андрей впервые услышал и при этом навсегда усвоил, что у Максима Горького самое

гениальное произведение — «Жизнь Клима Самгина», «роман, очень серьезно раскрывающий

русский характер, а за ним и гибель всего сословия».

«Кома был больше, чем учитель. Он был настолько интересен, что мы собирались у него

дома, разговаривали, пили водку. Он нас любил, от него веяло инакомыслием, хотя времена

были такие, что и слова этого нельзя было произнести. Тем не менее именно инакомыслие

сквозило и в его жестком глазу, и в иронической интонации, и в манере общения с нами…»

Но не общеобразовательная школьная программа, а именно музыка влияла на становление

Андрея. Где-то в своих воспоминаниях он рассказывает, как впервые, во время болезни, лежа в

постели, услышал Скрябина. От этой музыки у него «чуть не случился оргазм». Если

исполнитель, по его собственным представлениям, из Кончаловского не получился, то музыка

все же звучала в нем всегда. Во всяком случае, структура его картин, признается режиссер,

тяготеет к чувственно выразительной музыкальной форме.

Эдуард Артемьев, композитор, знакомый около полувека с режиссером и постоянно с ним

сотрудничающий, рассказывал в одном из интервью уже на рубеже 2000-х годов: «В конце

1950-х оба учились в Московской консерватории. Я — на отделении композиции, Андрон — на

фортепианном факультете. Пианистом он был блестящим, и когда уже на последнем, пятом,

курсе решил консерваторию оставить, это было для всех нас полнейшей неожиданностью.

Потому что он был виртуозом, и я помню, как легко исполнял такую технически сложную вещь,

как фортепианная версия балета Стравинского «Петрушка»… Позже Андрон признался, что

просто ощутил пределы своих возможностей и понял, что не смог стать вторым Ашкенази. А

быть ниже не захотел. Амбиции не позволили…»

Переживания эти обострялись присутствием рядом более талантливых, более умелых, в

том числе и Владимира Ашкенази. «Консерваторские годы были мучительны, — с горечью

говорил он позднее, — из-за постоянной необходимости соответствовать другим». А это было

нелегко, потому что в это время у Оборина в консерватории училось «несколько гениев» —

кроме Ашкенази, Михаил Воскресенский, Дмитрий Сахаров, Наум Штаркман. «Рядом с этими

великими я был как не пришей кобыле хвост…»

Андрея притягивали личности, в том или ином смысле нерядовые, «гении» в своей

области, особенно те, кто постарше. Тогда, в оттепельную зарю, люди творческие любили слово

«гений», охотно награждая им друг друга. Моего героя окружали действительно чрезвычайно

одаренные индивидуальности, неординарные характеры.

Одним из них был, например, Николай Двигубский, в будущем выдающийся художник

театра и кино. Русский по происхождению, он родился в Париже и даже был, говорили,

двоюродным братом Марины Влади. Приезд Двигубского из волшебной Франции в Москву для