тему, а скорее выступал в качестве демиурга утопической современной Обломовки, модели

монолитного русского бытия, объединяющего славянский миф с современными

представлениями художника о единстве нации. Ответ режиссера многочисленным критикам

прозвучал в следующем высказывании, которое ясно обозначило его твердую

нравственно-эстетическую позицию, мало изменившуюся и в следующее десятилетие:

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

75

«…Да, я патриот, но не националист. Когда я говорю, что люблю свою страну, то это

означает, что принимаю ее такой, какая она есть. Да, я предпочел бы видеть Россию красивой,

стройной и в ясном уме, но если этого нет, буду любить хромую, косую и пьяную. Настоящий

патриот должен обладать развитым чувством собственного достоинства и верой в будущее

страны… Русская национальная идея невозможна без духовности, обращения к народным

традициям. Это трудно понять нашим западникам, прорвавшимся к власти. Американцы

гордятся лучшим, а мы умеем любить даже худшее, что в нас есть…»

Кончаловский вряд ли готов принять свою страну «такой, какая она есть», «любить

хромую, косую и пьяную». Признавая факт существования «хромой, косой и пьяной» страны,

мириться с этим ее состоянием не хочет, а ищет, как может, пути к ее изменению. Он

подчеркивает, что любит Россию, но не такой любовью, о которой говорят люди, публично

провозглашающие себя патриотами. Их любовь, как образно выражается художник, — незрелая

любовь ребенка к своей матери, любовь слепая. Кончаловскому ближе взгляды Чаадаева,

который, по его мнению, любил Россию гораздо сильнее, чем те, кто ее восхвалял и продолжает

безмерно восхвалять.

Российская ментальность, по его мнению, может быть выражена формулой: триумф мечты

над практикой. Все время изобретаются объяснения, не имеющие ничего общего с практикой.

Как и младший, старший брат убежден, что наши соотечественники, как бы им ни

хотелось, никогда не будут жить так, как живут в Европе. «Если хочешь жить как они, поезжай

туда и живи. Во времена разделения мирового сообщества на Восточный и Западный блоки

наших ближних соседей — Польшу, Болгарию, Чехословакию — называли «братья славяне».

Но после 1990-х от этих братских отношений остались одни воспоминания. Русский с

татарином договорятся быстрее, чем русский с поляком, потому что из славянских племен одни

приняли католичество, а другие православие. Железный занавес между Востоком и Западом

проходит по линии католицизм-православие…»

И еще: «Я верю в народ, но в тот народ, который есть… Сейчас много говорят о

необходимости в стране национальной идеи. Но в России вообще никогда не было таковой. За

исключением тех моментов, когда ее пытались завоевать немцы, поляки и т. п. Крестьяне —

разобщенные люди, а ведь русские по своей ментальности так и остались крестьянами и не

стали фермерами…»

Со временем у Андрея, по его словам, появилась творческая ревность к Никите:

находившийся ранее в подчинении хороший мальчик, глядевший старшему в рот, теперь из-под

этого влияния вырвался. Признавая профессиональное равенство с собой Никиты-мастера,

старший брат никогда не согласится принять его идейные принципы, понуждающие

пробиваться на общественно-политическую авансцену.

Непредсказуемость политической жизни страны вызывает у Андрея естественный страх

частного человека за себя, за свою семью. Правда, благодаря Никите Андрей, по его словам,

стал «больше любить Россию». Но Никита не «интернациональный», а «национальный человек,

олицетворение национального героя». И в этой неколебимости веры есть слепота, как считает

старший, которая дает младшему силы. «Слепота подчас становится большим источником силы,

чем способность к зрению. Ведь знание как-никак умножает скорби. Все это и делает его

героем. Герой должен жить больше верой, чем рассуждением. Ему нужна ограниченность

пространства, он должен жить эмоцией…» Я бы добавил, что герой такого склада в какой-то

точке своего мировоззренческого взросления останавливается: ему несвойственно движение