ветками дерев, небо, к которому обращает свое с надеждой вопрошающее лицо Иван, и есть

оттаивающая натура. Под этим неласковым небом начинается путь живого Ивана. Но только

начинается! Произошло ли это с его прототипом?

Одна из главных претензий критики к фильму состоит в том, что он явился тогда, когда

«пресловутая сталинская тема навсегда отошла в прошлое», была «исчерпана до донышка». Что

же, «Ближний круг» безнадежно запоздал? В ответ на эти претензии автор картины сказал:

«Видите ли, я никогда не снимаю кино вовремя. Я не попадаю во время. Но когда мне говорят,

что «Ближний круг» опоздал, то я, грешным делом, думаю: а не рано ли я его снял? Это ведь

фильм не о Сталине и даже не о сталинизме. Это фильм о русском характере и его

неистребимой тяге к сильной руке. Вот и сейчас все просят-требуют Хозяина. Так что я не

считаю, что это фильм о прошлом. Он о будущем».

Кончаловский действительно снимает «не вовремя», поскольку всегда оказывается на

сломе времен, на границе между уже уходящим и едва мерцающим приходящим. Он

проскакивает застывший в форме «настоящего» временной промежуток.

Недальновидность критики вызывает удивление. Оглянитесь на кинематографическое

десятилетие, предшествующее появлению «Ближнего круга». Там мы не найдем ничего в русле

«сталинской» темы, что можно было бы поставить вровень с картиной Кончаловского —

прежде всего по глубине и значимости затронутой проблемы «иванизма». Но и впереди ничего

нет равного по серьезности и глубине, кроме, может быть, картины Алексея Германа

«Хрусталев, машину!» (1998). Ни одна картина, кроме этой, в последовавшие после «Ближнего

круга» два десятилетия не «дотягивает» как образ нашего «крестьянского» мировидения,

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

80

травмированного нашим же семидесятилетним социализмом.

Тогда, когда вышел «Ближний круг», его создателю очень хотелось думать, что

воскрешение, происходящее с его героем в финале, происходит со всем народом в реальной

истории. Собственно, об этом он и хотел сказать в картине. Ему казалось, что наступает

историческое мгновение, когда народ обретает «чувство вины».

«В день начала путча, когда мы сидели на «Мосфильме», а мимо окон проезжали военные

машины, — рассказывал режиссер, — я сказал Джеми Гамбрелл, приехавшей специально из

Штатов готовить с нами книгу к выходу «Ближнего круга»: «Ты понимаешь, что сейчас

творится история». Чувствовалось, что именно сейчас, в эти минуты, происходит нечто

колоссально меняющее жизнь всего мира. Крах, конец великой мечты. И начало чего-то нового,

пока неведомого…»

Очень скоро Андрей покинет страну, куда он приехал из Лондона, где проживал в это

время. Приехал на перезапись, и надо было возвращаться, чтобы закончить картину. Как раз

перед отъездом в Англию он с братом Никитой сидел на кухне — 20 августа 1991 года, в день

своего рождения.

«…Никита, возбужденный, забежал всего на двадцать минут, у него в машине автомат и

противогаз — он приехал из Белого дома и сейчас же вернется в Белый дом — защищать

демократию……В его глазах светилась решимость. Он сделал свой выбор… Политика уже

стала для него делом серьезным и настоящим. Думаю, его очень увлекало ощущение, что теперь

в политике вовсе не обязательно быть членом партии, бывшим секретарем райкома или

директором завода. В политику мог прийти любой, кто чувствовал в себе силу стать политиком.

Он ее чувствовал.

На мой взгляд, идти в Белый дом было бессмыслицей, чистым безумием. Мы обнялись,

перекрестили друг друга. Он уехал.

На следующий день я улетел в Лондон. На прощание телевидение взяло у меня интервью

в аэропорту, которое безобразно обкромсало, пустило в эфир лишь слова о том, что я уезжаю,

потому что боюсь. Действительно, боялся. За жену, за новорожденную дочь, за судьбу

неоконченной картины. Страх — самое нормальное, естественное чувство…»