избавиться от подробностей и не хотел, чтобы болезнь как-то по-особому на меня

влияла. Я чутко следил за другими, отношение к эпилептику, сострадательно-

брезгливо-испуганное, скрыть нельзя. Никто, однако, меня больным не считал, при

случае говорили: здоровый лоб, вот как Женька. Я не лечился, поскольку нечем. Но я

полез на запреты, нагороженные майором Школьником, – висел на трамвайной

подножке, ходил в горы, стоял на краю пропасти, рисковал, хотя и помнил, так нельзя.

Но лучше погибнуть, чем стать инвалидом. Сам не заметишь, как пойдет деградация,

будь всегда начеку. Я должен жить активно, ярко, опасно. Я занимался боксом и

участвовал в городских соревнованиях, хотя знал, что удар в голову может

спровоцировать то самое. Но я хотел быть нормальным, демонстрировал свою

нормальность. Однако были особенности неустранимые, например, дисфория –

быстрая, ничем не обоснованная смена настроения, это моё. Вспыльчивость и

раздражительность, тоже моё. Мне всегда хотелось сказать остро и четко, но фраза не

строилась, я сбивался, подбирал слова, досадовал. Вычитал у Достоевского: «Ты

иногда страдаешь, что мысль не пошла в слова! Это благородное страдание, мой друг, и

дается лишь избранным; дурак всегда доволен тем, что сказал». Я ликовал от радости.

Очень хотелось мне поставить окончательный и бесспорный диагноз: я здоров, нет у

меня отягощенной наследственности.

Тогда, в 45-м, у меня был взрыв от глубокого потрясения. Встреча с Лилей после

долгой разлуки, со своими родными, бессонные ночи подряд, и вдобавок спирт-сырец,–

всё это слилось в снаряд и ударило мне по нервам, как по струнам. После госпиталя я

потерял себя, постоянно боялся припадка, не видел смысла что-то делать, к чему-то

стремиться. Но, как оказалось, стремился и своего добился. Мне нравится образ

черного коня со спящим всадником. Печально и романтично. Состояние полусна,

полуяви, заторможенность, и в то же время движение. Не забываю, у меня нашлись

силы сделать выбор – мост. А иногда думаю: не выбор, а пароксизм отчаяния.

Был ли я уверен, что постовой выстрелит? Позже мне стало казаться, что – нет, не

был уверен, и весь мой драматизм на мосту выдумка. Но это поправка времени. Нынче

молодой солдат может рассказать, как на пост к нему приходила девица, и оружие ему

приходилось откладывать для более приятного занятия. Он может заверить

слушателей, что стрелять на посту, исключая, может быть, государственную границу,

никакой дурак не станет. Допустим. Устав караульной службы не изменился –

изменилось отношение к службе, начальство изменилось, рыба с головы гниёт. Но

тогда, сразу после войны, часовой мог выстрелить без всяких-яких. Многие курсанты

были после фронта, с оружием обращались как со столовой ложкой. Мы регулярно

ходили на стрельбища, каждый обязан был отстрелять столько-то патронов из боевого

оружия.

Я выбрал пулю как наиболее чистый и благородный способ. Петля или в воду с

камнем на шее с того же самого моста казались мне омерзительными. Откладывать и

чего-то ждать я не мог, немедленно требовалось пресечь дыхание, течение такой жизни,

ставшей так сразу, в один день, никчемной, жалкой. Изгнать, вытравить ту нечистую

силу, что влезла в меня и гонит, гонит, не дает покоя. Прижечь пулей боль, как

прижигают огнем змеиный укус. Демобилизуем, сказал майор Школьник, если будет

четыре припадка в месяц. Но для чего уроду демобилизация? Для чего перспективному

идиоту жизнь? Вместо юного атлета, прошедшего три летных комиссии, будет ходить

по земле еще один Ваня-дурачок. Я не смерти боялся, а слабоумия, маразма и всего, что

связано с этим – материнского горя, ужаса своей любимой, недоумения и уныния всех,

кто знал меня прежде. Начальник медсанчасти не имел права оставлять меня в летном

училище, это ясно. Он говорил резко, неосмотрительно, беспощадно, усугубляя моё

состояние.

Но он же меня и спас своими угрозами.. Оставшись в БАО, я мог смириться с

болезнью, с участью инвалида, демобилизовался бы, приехал домой, стал на учет в