парт сводил меня с ума, я ждал, не мог дождаться 1-го сентября. В школе я

приобщался к миру знаний в истинном смысле. Кто-то сказал, всем хорошим в себе

он обязан книгам. Я тоже, но в ещё большей степени – школе. Однако в восьмом

классе всё как-то померкло – переломный возраст, война, занятия по ночам. И

обстановка в классе. Каждодневный бурный галдёж эвакуированных раздражал.

Если вникнуть, то они всегда были правы. Но вникать не хотелось. Совсем. Они

обсуждали новости мировые, военные, тыловые, они тащили нас, тутошних, в

другую культуру из нашего сонного царства. А мы противились. Мы платили им

неприязнью, как будто нам было что терять. Кроме своей серости.

Вот и сегодня Аня Гуревич, вся в трепете,

рассказывала, как с утра она ходила в горсуд – вон куда занесло, больше ей делать

нечего. Аня слушала приговор. Судили бандита, который напал на друга их семьи,

сломал ему три ребра и порвал его партийный билет, да не какой-нибудь

обыкновенный, а партбилет большевика ленинского призыва – такой у Ани

заслуженный друг семьи. Тот бандит тоже не простой – бывший кулак, рецидивист,

уголовник, находился во всесоюзном розыске за побег из тюрьмы. Вся восьмёрка

беженцев громко принимала участие, кричали как на вокзале, как при посадке в

ковчег перед отплытием. Я не слушал, но от слов Ани Гуревич близко-близко

дохнуло на меня тревогой, остро кольнуло предчувствие. «А фамилия у него, как

ни странно, еврейская – Лейба».

У меня чётким хлопком, со звоном перекрыло уши – всё

верно. Я сразу представил себе картину. Пришли к нему уполномоченные, уже

новые, без маузеров, с партбилетом ленинского призыва, а Митрофан выбросил их в

окно, как и в далёком двадцатом, теперь снова ему тюрьма.

«Слишком много стало антисемитизма в общественных

местах, в школе, на улице, не говоря уже о базаре».

«На рынке еврею нельзя показываться, обязательно обзовут. А

в очереди за хлебом или в кинотеатр?»

«Это же политическое преступление – ребро сломали

большевику».

«Три ребра».

«Дело не только в рукоприкладстве, дело в антисемитизме

как явлении, – как всегда умненько сказала Аня. – Суд показательный, пришли

представители от заводов и фабрик, от учреждений. Приговор – высшая мера».

«Аплодисменты были?»

Вошла учительница, начался урок, меня стала колотить

мелкая дрожь, холодно мне, весь покрылся гусиной кожей, еле дождался звонка и

ушёл не отпрашиваясь. Больше я сюда не приду.

У деда оказалось всё просто – директор мелькомбината решил

перевести его на другую должность. А дед не подчинился, зная, что суют на его

место кого-то по сговору, по блату. Быстро издали приказ, пришли ему объявить, а

он по-партизански их выставил, что ещё полбеды, а вот обозвал – это уже беда, это

уже показательный суд и приговор. А что с партбилетом? «Якыйсь вин квиток

порушив чи з Лениным, чи со Сталиным», – сказала бабушка (какую-то бумажку

порвал с портретом Ленина или Сталина). Когда дед хватал обидчиков за грудки и

вышвыривал, он помял, видимо, партбилет друга Гуревичей, или просто задел, или

даже мог помять при условии, если бы в тот момент партбилет находился в кармане.

Значит, дома опять горе. Деда я не винил – перед войной

мелькомбинат наградил его патефоном (приравнивается к ордену, сказал Митрофан

Иванович). У него нет партбилета. Но дело своё он делал на совесть, он был

главной опорой директора комбината – прежнего директора, он ушёл на фронт. Что

ещё важно, для меня знаменательно, – почему мой дед турнул именно друга

Гуревичей, а не какого-нибудь совсем постороннего, никак не связанного с нашим

классом? На суде была именно Аня Гуревич, мы вместе рисуем стенгазету, она

относится ко мне хорошо и всегда выдвигает при всяких выборах. Ответ простой –

начался роман моей жизни, он продуман Создателем, его уже не прервёшь где

попало, и дальше он будет развиваться не по твоей воле и не по воле случая, а по

сюжету Творца.

Дома я ничего не сказал ни матери, ни сёстрам. Молчи,