думали, что ребёнок не выдаст? Я всё отлично понимал без слов, чуял тревогу в

доме как щенок. Они мне ничего не говорили, а я всеми фибрами ощущал флюид

заговора, непокорности, своевластия, меня это завораживало, напоминало игру,

когда мчишься во весь дух от погони и уходишь, не догнали тебя, не схватили и в

тебя не попали, ты успел. Удивительно, что они не прогоняли меня, будто хотели

передать навык, опыт, как мастера подмастерью. А мне так и запало в память, в

душу, – я тоже вот так хочу! Врезалась жажда тайны, непокорности, и со временем

я своего часа дождался…

Надо сказать, дед мой Митрофан Иванович отчаянный был,

безрассудно смелый, горячий. И невероятно предприимчивый. С поддельным

паспортом он укатил куда-то в Среднюю Азию, а потом и нас повёз к отрогам Тянь-

Шаня, где сверкали снега на вершинах гор даже в самую жару.

Один мой дед в бегах, другой мой дед в ссылке на Аральском

море, но и это ещё не всё. Любимый мой дядя Павлик, мамин брат, первый в нашем

роду образованный, он окончил рабфак, стал учителем физики, знает английский

язык, – сидит на севере как враг народа. Я молчу об этом несмываемом позоре,

никому ни слова, а Лиле тем более. Я хочу вылезть из грязи в князи. Я должен стать

самым первым. Скоро мне вступать в комсомол, а социальное положение моё

никудышное. Если я скажу всю правду, меня не только в комсомол, на тот свет не

примут. Я вынужден буду лгать, в лучшем случае молчать, скрывать, сидеть, в рот

воды набравши. Если я скажу всю правду, меня с треском выгонят из школы, не

посмотрят на мои красные показатели на щите успеваемости. И правильно сделают,

мне уже четырнадцать, я обязан пойти и заявить, что мой дед Митрофан Иванович

сбежал из тюрьмы. Приедет машина, деда заберут, мама, бабушка и все будут

плакать, но у меня ни один мускул не дрогнет. Герой должен быть стойким. Нет у

меня, к сожалению, большевицкой закалки, я хлюпик, как граф Лев Толстой, его

разоблачил Ленин за то, что он, публично бия себя в грудь, говорит: я скверный, я

гадкий, но я занимаюсь нравственным усовершенствованием, – тьфу! Вот придут к

нам и скажут: ты, Ваня, пионер, всем пример, признайся во всеуслышание, кто твой

отец, кто твой дед и кто твой дядя? В школе ребята простодыро выбалтывали всё

домашнее, кое у кого с предками было еще хуже, но они не замечали позора. А я

замечал. Мама моя говорила, что я похож на дядю Павлика, он тоже был высокий,

лобастый и много читал. Я помню, какая у него была жена Ада, модница, с

короткими волосами, весёлая, белозубая. Когда они приезжали к нам, всё в доме

менялось, они стихи друг другу читали, и одежда у них была другой, и пахли они

по-другому. Но, главное, из всех взрослых только они всерьёз разговаривали со

мной, и я видел, что им со мной интересно. Дядю Павлика посадили в Тавде на

Урале. Директор школы стал предлагать что-то неприличное Аде, дядя Павлик дал

ему пощёчину, а у директора оказался друг начальник НКВД, и всё. Потом и тех

пересажали. Кому стало легче, кому прибавилось счастья? Разве что самому

Троцкому, поскольку у него вдруг обнаружилось так много соратников по всей

стране.

Если я расскажу про всё, меня выгонят из школы, а школа для

меня самый светлый дом. Я готов там проводить весь день – с утра до поздней ночи.

Я там учился в самом подлинном смысле и не понимал тех, для кого школа была

обузой, – несчастные, как они дальше будут жить во мраке невежества. А мне

интересно знать как можно больше и получать «отлично». С одной стороны, я остро

ощущал своё плебейство, а с другой видел своё превосходство. Однажды, когда

отец привёз на телеге очередную шабашку, я, воспитывая себя, сказал, что он уже

сидел в тюрьме, но не исправился. Отец сразу вспылил, в руке у него был кнут, и он

стеганул меня вдоль спины. Ведь мы строим дом не тёте Моте, а себе, в землянке