чувствительность и не двигалась. Хирурги предложили ампутацию, отец отказался.

Можно подумать, у хирургов на войне была одна задача – отрезать как можно больше

здоровых рук и ног, раненые бойцы сплошь да рядом отказывались, и только тем

спасали свои конечности. Такая же история и с отцом – предложили ампутацию, есть

опасность гангрены, умрёшь. Пусть умру, но отнимать не дам, я чернорабочий, мне

нужны руки и ноги, иначе семью не прокормлю. Дал расписку, отправили его в другой

госпиталь, там он стал поправляться, хотя нога стала усыхать. Невропатолог определил,

перебито четыре сантиметра седалищного нерва, срастить нельзя, но есть надежда –

нерв растёт по одному миллиметру в год, лет через сорок будет полный ажур. А пока

массаж, растирание и диета, поскольку тебе весь живот перебрали, и рваные кишки

выбросили. Отец выглядел лучше деда, в гимнастёрке с петлицами, с широким

солдатским ремнём, в яловых сапогах и с новыми жёлтыми костылями. Он и в самом

деле сходил в церковь на углу Ленина и Ворошилова, поставил свечку, с попом

поговорил, записал с его слов молитву. После деда и отца слово взял внук – поступаю в

лётное училище. Когда война кончится, я перейду в гражданскую авиацию, буду

сталинским соколом, как Чкалов, Байдуков и Беляков, они летали в Америку через

Северный полюс. Родня мой выбор одобрила. Я не сказал, разумеется, что первого

сентября в новом учебном году заявлюсь в 13-ю школу в форме курсанта и на Лилю –

ноль внимания, буду танцевать и флиртовать с Машей Чирковой, с другими девчонками,

а на неё даже не гляну. Удивительно много стало мне попадаться стихов на тему. «Ещё

спасибо, в городском саду никто из взрослых не гуляет с нею. Что может быть

бессильней и больнее, чем ревность на семнадцатом году?» Спасёт меня только пятый

океан, голубые дороги и новые девушки, им нет числа. Я буду не просто лётчиком, я

стану Героем Советского Союза. Сразу попрошусь в боевую первоначалку, в

Чкаловскую или Качинскую, откуда через 6 месяцев офицеры-истребители вылетают

на фронт. Ещё один важный момент. Меня предали, и я должен отомстить. Не людям, а

стечению обстоятельств. Ненависть к фашистам и любовь к родине само собой

разумеются. Когда-нибудь я приеду прославленным в город своей юности и услышу,

Лиля до сих пор одна, она всё ещё любит какого-то лётчика, они учились в одном

классе… Наверное, мы с ней встретимся, и я ей прочитаю грустные-грустные стихи:

«Что ж такое случилось, что больше не можем мы вместе? Где не так мы сказали,

ступили не так и пошли, и в котором часу, на каком трижды проклятом месте мы

ошиблись с тобой и поправить уже не смогли?»

Мечты мечтами, но сначала реальность – медицинская комиссия.

13

Добровольцев пришло много, я не ожидал такой толпы соперников. Если все

станут лётчиками, самолётов не хватит. Тут же оказались и братья Пуциковичи,

ринулись ко мне как родные и близкие: «Ванай, здорово, мы тебя в списке видели!»

Меня всё это слегка накалило, я ждал, будет поступать человек пять, ну десять самых

отборных, а тут такая орда. Сразу нашлись знатоки препятствий на медкомиссии. Самое

каверзное, конечно, кресло, где вместо спинки – рейка, усаживают тебя, крутят и

останавливают. Если не поймаешь затылком рейку, пиши заявление в пехоту, и

начальником у тебя будет совсем не тот генерал, что взмывает в красном ястребке над

городом Фрунзе, и все им любуются, когда он, пролетая над Домом правительства,

легонько качнёт крылом в знак приветствия.

За дверью скрылись первые смельчаки, а в коридоре уже новые сведения. Если ты

пройдёшь кресло, не радуйся, предстоит ещё испытание, только тогда ты стопроцентно

годен. Тебе командуют: прямо перед собой шагом марш, ты идёшь и – бах! –

оказываешься вдруг в подземелье, с бешеной скоростью падаешь в тартарары. Полная

темнота и жуткая тишина без проблеска, а тебя ещё током – ррраз! Через минуту

вытаскивают, проверяют частоту пульса, зрачки, рефлексы, по колену бьют молоточком.