дело, что, право же, дешевым образом обставить его нельзя.

Иван Тимофеевич. Диви бы за дело, а то... Другой бы даже с

удовольствием... за удовольствие счел бы... (Придя в себя, обращается к

Рассказчику.) Ну а вы как... какого вознаграждения желали бы? (С горькой

усмешкой.) Для вас, может быть, и двухсот тысяч мало будет?

Рассказчик (горячо). Выслушайте меня, прошу вас! Вы давно уже видите и

знаете мое сердце. Вам известно, страдаю ли я недостатком готовности служить

на пользу общую. В деньгах я не особенно нуждаюсь, потому что получил

обеспеченное состояние от родителей; что же касается до моих чувств, то они

могут быть выражены в двух словах: я готов! Но будет ли с моей стороны

добросовестно отбивать у Балалайкина куш, который может обеспечить его на

всю жизнь? Он - бедный человек, Иван Тимофеевич! И вы знаете, Иван

Тимофеевич, что, несмотря на свой лоск и шик, он с каждой минутой все больше

и больше погружается в тот омут, на дне которого лежит долговая тюрьма. И в

доказательство... (Берет со стола оставленную адвокатом записку, читает.)

"По делу о взыскании 100 рублей с мещанина Лейбы Эзельсона...". Понимаете

ли, какие у него дела? И как ему нужно, до зарезу нужно, чтоб на помощь ему

явился какой-нибудь крупный гешефт, вроде, например, того, который

представляет затея купца Парамонова? (Переводит дух. Всматривается в лицо

собеседника, продолжает.) С другой стороны, ведь не вам придется платить

деньги! Конечно, Балалайкин заломил цену уже совсем несообразную, но я

убежден, что в эту минуту он сам раскаивается и горько клянет свою

несчастную страсть к хвастовству. Призовите его, обласкайте, скажите

несколько прочувствованных слов - и вы увидите, что он сейчас же съедет на

десять тысяч, а может быть, и на две! Наверное, он уже теперь позабыл, что

сто тысяч слетели у него с языка. Почему он сказал "сто тысяч", а не

"двести", а не "миллион"? Не потому ли, что цифра сто значится в записке о

взыскании с мещанина Эзельсона? Я, конечно, этого не утверждаю, но думаю, что эта догадка небезосновательная. Завтра он принесет к вам записку о

взыскании двух рублей и сообразно с этим уменьшит и требование свое до двух

тысяч. Но если бы даже он и окончательно остановился, например, на десяти

тысячах, то, право, это не много! Совсем не много! Ведь поручение-то... ах, какое это поручение! И что вам, наконец? А ему грозит долговая тюрьма!

Неужели деньги купца Парамонова до такой степени дороги вашему сердцу, что

вы лишите бедного человека, который вас любит и ценит, возможности поправить

свои обстоятельства! (Замолкает, выжидая, какое впечатление произвела на

Ивана Тимофеевича его долгая и убедительная речь.)

Иван Тимофеевич (неопределенно). Ладно. Ну что ж... Поглядим...

Подумаем...

Затемнение

КАРТИНА ПЯТАЯ

Рассказчик (в зал). Странным образом моя судьба переплелась с судьбой

Балалайкина. Он не давал о себе знать, и Иван Тимофеевич поглядывал на меня

как-то хищно и деловито. Для меня же вопрос шел как бы о жизни и смерти.

Являлась мне мысль бежать в мою деревеньку Проплеванную и до конца дней там

закупориться... Я жил в каком-то бессвязном кошмаре... Мне являлась "штучка"

парамоновская во сне... и наяву стала видеться... Свадьба... Вокруг налоя

ведут... На цепь сажают. Все уходят, а я так на цепи и сижу... И лаю...

Фу-фу-фу! Глумов сначала смеялся, а потом сам уговорил меня идти к

Балалайкину и в лоб спросить его: будет жениться или нет? И цену пусть

назначит божескую... Разузнали адрес... Пошли... И вот мы у Балалайкина.

Приемная в адвокатской конторе Балалайкина. В углу

дремлет пожилой человек с физиономией благородного отца

из дома терпимости. Другой клиент, совсем юный, в

ожидании приема рассеянно листает толстенную книгу.

Глумов и Рассказчик, сидя в сторонке, тихо

переговариваются.

Рассказчик (шепотом). Глумов, Глумов, что делать? Что делать?

Глумов. Да погоди же голову-то терять... Держись... Да и женишься -

ничего страшного... на худой конец. Не всерьез же.

Рассказчик (задрожав). Не-ет, Глумов... Я тебе говорю - вокруг налоя