И просиял небесный свод,

и вздрогнул лес, как от щекотки

…Они задумали завод

по производству белой водки.

Сейчас начнут повелевать,

сейчас закурят для начала.

И наш завод начнет вставать

и озираться одичало!

1959–1991

Очкарик

В деревне, где живу, старея,

меня, погибшего за Русь,

все принимают за еврея.

Пошто?! Ответить не берусь.

Ведь ни маци не ем, ни квасу

не отвергаю, ан – не тот…

Хотя принять за папуаса

резонней… Вот ведь анекдот!

Должно быть, это только внешне

я не еврей и не узбек,

а если взвесить, то, конешно, –

еврей, албанец, финн кромешный,

француз! Очкарик… Человек.

1991

«Все пою и пою…»

Все пою и пою,

как дурак тухломыслый.

Попаду ли в струю?

Или – заживо скисну?

Попаду, попаду!

Меня будут печатать.

Я еще накладу

свой большой отпечаток.

1962

«В час есенинский и синий…»

В час есенинский и синий

я повешусь на осине.

Не иуда, не предатель,

не в Париже – в Ленинграде,

не в тайге, не в дебрях где-то,

под окном у Комитета…

Что мне сделают за это?

1960-е

«Положили его на снег…»

Положили его на снег.

Вытащили из него гвоздь.

Хотел совершить побег.

Ноги его – врозь.

Черная, точно тушь,

вывалилась слюна.

Жене он теперь не муж –

не годен на семена.

Дождик его кропит.

Товарищем он убит.

Мол, не беги, подлюга,

один без меня… Без друга.

1963

Полюбить бы женщину… «за так»…

Полюбить бы женщину… «за так»:

не за глазки, не за живность бюста.

Полюбить бы женщину за рак,

за суставы, звонкие от хруста,

за тяжелый запах изнутри…

Полюбить бы, как лицо зари!

1960-е

«На карауле не стоял…»

На карауле не стоял

у мавзолея… Но у склада,

где дядя мыло выдавал, –

стоял! И думал. Думать надо.

Какой ни есть, но все же пост.

Пускай за дверью спят портянки,

ушанки, ящик папирос,

пускай – ботинки, а не танки.

Сказали: стой! И вот стою.

И автомат щекочет спину.

Отца угробили в бою.

А что, скажите, делать сыну?

1968

Земля

Круглая… И нету ей врача,

если заболеет почему-то…

Мне все чаще страшно по ночам

из-за Магелланова маршрута.

Круглая… Так честная вдова

остывает, старости подвластна.

И, выходит, Ленин-голова

для других старался понапрасну.

Звёзды гаснут и не на Кремле,

мрут не только люди, но – планеты…

Я б желал медлительной Земле

превратиться к финишу в комету!

1955

Нашествие

Был город крышами очерчен.

А по земле, по мостовым

ползли задумчивые черви, –

кишечный рядом с дождевым,

внезапно вылезший из фруктов

со срочно вставшим из могил;

неразличимый вкупе с крупным.

Тот бесподобен, этот мил,

сей шелковист, а третий влажен

Мой город был обезображен.

Из окон, связками свисая,

сцепясь сосисками в круги, –

вдруг разрывались на куски!

А в центре – женщина босая

с букетом нежности и грез

шла по червячному раствору,

и в пару дивных ее кос

вплеталась лента солитера…

А ветер, в посвисте и гике,

листал распластанные книги.

И Богом данные надежды

рвались, как ветхие одежды.

1963

«Бродвеем – в наркоплен…»

Константину Кузьминскому

Бродвеем – в наркоплен,

отведать белены.

У негра до колен