потом ля-ля-ля и:

Аделаида вдруг примерила чужое счастье и чужое одиночество на себя и ей стало так грустно. Аделаида себе представила «настоящую» свадьбу, как видела в кино по телевизору. Не в огороде под солнцем с тёплым лимонадом, а в шикарном ресторане… С официантами, крахмальными салфетками; не гранёными, заляпанными с прежнего торжества двухсотграммовыми стаканами, а высокими фужерами, или бокалами, вечером или ночью, с запахом петуньи… с белыми, тяжёлыми, похожими на театральный занавес занавесками на окнах, с вокально-инструментальным ансамблем, как в сочинском ресторане, или хотя бы с магнитофоном и современной музыкой, электрогитарами какими-нибудь, танцами под модные песни!.. Одним словом, свадьбу красивую, весёлую и торжественную.

И вот именно такая свадьба в её понятии «пела и плясала» у Магомаева, и потом «крылья эту свадьбу унесли». Кстати, у них во дворе один сосед так гулял на свадьбе сына, что на следующий день умер. И у них сразу после свадьбы были похороны. Даже заказные столы не увозили. Ну, эта песня была про другую.

Наслушавшись этой песни, страшно зажалев себя, которой скорее всего замужество не светит, и ещё больше певца, который так и «остался снова неженатый», Аделаида дрожащим от чувств голосом, тихо всхлипнув, произнесла, обернувшись к маме:

– Мам! Правда, Магомаева жалко, что он опять остался один и неженатый?

Мама от такой Аделаидыной тупизны прямо расстроилась:

– Дурой ты была, дурой ты и останешься! Ты знаешь сколько у него денег?!

Через несколько дней к ним пришла знакомая с дочкой лет шести. Девочку отпустили погулять на детскую площадку в трёх метрах от крыльца с другими детьми. Мама и её знакомая остались сидеть на балконе и, попивая чай, вяло беседовали… Аделаида посидела с мамой и её «приятельницей» ровно до вопроса:

– Что ты тут сидишь? Тебе нечем заняться?

Она взяла книгу и ушла в дом.

Девчушка «приятельницы» игралась, игралась, потом ей, видно, надоело ковыряться в песке, и она влетела на балкон, радостно запищав: «Мамочка! Мамочка! Я шильно шашкучилась!» – кинулась на шею своей маме.

И внезапно это простое, выученное ещё в шестимесячном возраста слово, но словно услышанное впервые, резануло её по сердцу острой бритвой. «Мамочка! Мамочка!» – с какой лёгкостью эта девочка звала свою маму! Розовое, как крем, платье от всей души прижалось к небольшой костлявой груди, вымазывая её песком и наступая на ноги. Так ведь и мама обняла дочку! Она не отстранилась и не сказала: «Посмотри на себя – какая ты грязная и на что ты похожа?! Вся в песке! Куда ты такими руками хватаешься за светлое платье?! Почему ты опять шепелявишь? Как мы учили? Не позорься перед чужой тётей! Повтори чисто: „Соскучи-ла-сь!“. Не шепелявь, не сюсюкай, говори нормально! Убери волосы со лба! Не сутулься! Выпрями спину! Сперва помой руки, потом прикасайся к вещам!» А девочка не боялась громко кричать, тем более – в чужом доме, тереться об неё и размахивать руками, и в придачу – самое жуткое – над её глазами действительно красовалась самая настоящая густая чёрная чёлка до самых бровей!

«Никогда, никогда в жизни я за свои шестнадцать лет не впорхнула с такой лёгкостью в дом и не позвала с порога: «Мамочка! Мамочка!». Я вхожу тихо, как тень, напряжённо прислушиваюсь к шорохам в квартире. Если очень тихо – значит, мама спит. Тогда надо ходить на цыпочках и стараться ничего не задеть. Если слышен скрип половиц, надо всеми своими нервами прислушаться к маминому дыханию, чтоб знать, с какой ноты начать разговор. Если мама сильно сопит – значит, на что-то сердится, у неё плохое настроение, и надо появиться перед ней с опущенной головой. И всё равно, даже если не сопит, лучше с опущенной головой и виноватым видом на всякий случай.

А песни? Вот сколько песен всяких например:

Не надо!!! Не надо со мной говорить! Иди спать, мама! Иди! Уж так наговорились! Всё равно, что не скажи – мама всё поймёт по-своему, а утром скажет:

Ах! Всю ночь я не спала! У меня такое давление! Мне из-за тебя всю ночь плохо было!

Но мама не всегда была такая строгая. Когда она была в хорошем настроении, могла и песенку спеть, и стишок рассказать. В основном для Аделаиды она декламировала Чуковского:

– и тыкала Аделаиде в живот пальцем. Папа от души смеялся!

Как после этого «замечательного брюха» можно слышать такую мерзкую, лживую, нестерпимо гадкую песню:

«Вообще-то, это должен петь мужчина. Может, поэтому мама „нежная и ласковая самая“? Вот Сёма бы вполне и спел, – она уселась за письменный стол, но сосредоточиться и думать ни об уроках, ни о заданном репетитором материале не могла, – а я… скорее всего, если б даже была мальчиком, не смогла бы спеть. Нет! Точнее, смогла, или бы смогла как-то спеть, но совсем не так душевно, что ли… Во всяком случае, даже мысль, что никак не можешь прочувствовать задумку автора в словах этих песен, а от них возникает глухое раздражение, как если б поэт над тобой издевался – ужасает!» – у Аделаиды защипало в глазах. Так захотелось плакать! Что-то последнее время с ней происходит, и она теперь очень часто хочет поплакать. Гораздо чаще, чем в детстве. Но плакать тоже нельзя! Потому что мама скажет, что вместо того, чтоб думать о серьёзном, то есть об «дисциплинах, которые надо готовить», она «забивает башку всякой дрянью и ещё не хватало, чтоб она в таком возрасте стала истеричкой и неврастеничкой»!

Сделав вид, что с пола поднимает какую-то ниточку, ухитрилась пройти мимо пыощих чай, не показать лицо:

– Я пойду за дом. У меня с балкона упала герань. Расыпалось там всё…

– А я тебе говорила, не ставь на подоконник! – мама не могла упустить случая сделать замечание или просто показать кто в доме хозяин». – Говорила тебе – горшок большой! Так ты же никого не слушаешь! Теперь бросай уроки и подметай как дворничиха! – однако мама не особо была расстроена падением герани. В данный момент её гораздо больше занимала беседа с «приятельницей».