– Куда смоемся?! – она сморщила рожу. – Папаша в школу опять притащится, мне потом голову снесут!

– Ой! – Манштейн как всегда веселился. – А так не снесут, да?

– Ну, в принципе, ты прав…

– Я не в принципе, я просто прав! Так идёшь со мной?

– Куда?

– На школьный чердак. Я ключи ещё с прошлого года подобрал.

– Ну, ты блин, даёшь! Чего только не прокручиваешь!

Представив себе урок, где опять будут разбирать очередные решения, принятые очередным съездом КПСС, Аделаида не сдержавшись, плюнула на пол. «Уж лучше с Фруктом на чердак!». Она, конечно, совершенно не волновалась, что останется с ним наедине. Если даже их кто-то застукает, ведь никому же в голову не придёт, что они, например, целовались! Фрукт был одним из самых умных в школе и лучше всех остальных мог объяснить «заблудшему», что он – «в корне ошибается». А Аделаиду кто видел, тот понимал, что сами слова «флирт» и «кокетство» её просто оскорбят. Даже если б нашёлся какой-нибудь недоделанный и обвинил Аделаиду в желании поцеловаться, он стал бы надолго всеобщим посмещищем.

На неё, кстати, не распространялись и многие другие из существующих школьных запретов. То, что позволено было ей, не позволялось больше ни одной из девчонок! Например, она одна из всей школы имела право заговорить с самым симпатичным парнем, или вообще подсесть к нему на лавочку на переменке – ей за это ничего бы не было! Ни выяснения отношений от девчонок, которые имели на него виды, ни драк за углом с его официальной «подружкой», ни насмешек одноклассников. Наоборот! Очень часто одна из сторон просила её выступить в роли парламентёра. Девицы передавали записки. Ребята умоляли разведать, согласится та или иная девчонка хотя бы просто выслушать предложение «дружбы». Это была, так сказать, приобретённая большими жертвами относительная свобода, полученная в обмен за своё многолетнее жёсткое отрицание принадлежности к женскому полу. Как её любила стыдить Лиля Шалвовна? «Ну, ты же де-е-е-евочка!»

– Бери портфель! Я свой уже закинул, – Манштейн повернулся в сторону лестницы, – смотри, пока не прозвенит звонок на урок, даже близко не подходи. Как рассосётся толпа, так и лезь. Лады?

– Лады!

И всё же она сомневалась – правильно ли поступает? Звонок на урок прозвенел удивительно быстро, как если б бабка Соколова – по кличке «Соколиха» – наивреднейшее существо, по статусу уборщица, а по формуляру в отделе кадров «техничка» прознала об этих муках и сомнениях Аделаиды и добралась до звонка гораздо раньше чем положено. Просто так.

– Открывай, блин! – Аделаида беспрерывно стучала и уже минуты две находилась в подвешенном состоянии на пожарной лестнице, а Манштейн всё не открывал. – Ты чё, блин, Фрукт?! Обалдел, что ли?! Повезло, что Лилия не прошлась по коридорам?!

– Всегда должно «просто везти»! – Фрукт деловито застилал какое-то бревно, видимо, исполняющее роль скамейки, рваной газетой. Вокруг было страшно пыльно, и висели огромные куски паутины. В дальнем углу виднелось что-то чёрное и круглое. Было плохо видно, то ли чья-то вязаная шапка, то ли кто-то накакал, но уже высохло и не воняло. – Чем меньше думаешь о разной херне, – Игорь Моисеевич покрутил на шее шарф, – тем реже она с тобой случается! Ну, прости, засмотрелся с крыши на небо. Оно сегодня такое красивое, тяжёлое, как свинец.

– И что?! Мы тут сорок пять минут до следующего урока на небо, что ли, будем смотреть?! Шутишь, что ли?

– Шучу, конечно… – Фрукт замолчал и задумчиво опустил голову. – Я тебе хотел кое-что сказать.

– Ну, говори! – Сердце, несмотря на всю уверенность в своей половой неуязвимости, заколотилось, как бешеное, – неужели он все таки?…

– Скажу! Сложно начать… – он запустил руку в свою рыжую шевелюру и, собираясь с мыслями, нещадно скрёб затылок. – Короче, я в школе последнюю неделю.

– Как это?! – опешила Аделаида. – Что значит «последнюю»?! И куда ты потом деваешься? Умереть, что ли, собрался?

– Папана снова переводят в другой город, и мы переезжаем. Только никому не говори. Вообще не говори. Это должно обнаружиться после каникул.

– Почему?

– Сам не знаю, я лишнего у родителей никогда не спрашиваю. Мне сказали молчать, я и молчу. И ты молчи.

– Я умею.

– Знаю, что умеешь. Не знал бы – не сидел сейчас с тобой на чердаке в этой пыли! – Сделав резкое движение рукой, как будто ему вдруг стало душно, Фрукт ослабил на шее белый шарф. – Я тебе кое-что хотел подарить на память. Каждый подарок должен что-то символизировать: когда женщине даришь цветы – значит, она тебе нравится; свою любимую вещь – значит, ты человека ценишь.

Аделаида внезапно ощутила, что внутри её всё напряглось. Она какими-то клетками организма почувствовала, что это уже когда-то было. Да! Всё было именно так, и эти слова она тоже слышала.

Вообще с ней давно стали происходить какие-то странные вещи. Как будто то, что происходит с ней, уже однажды было. Какие-то предметы, слова, запахи словно напоминали ей что-то, но что – она никогда не могла вспомнить. Или это бывало похоже если не на повторение того, что она уже однажды проживала, то на состояние, как если б она наблюдала за собой со стороны. Вот она я… вот мой портфель… моя нога… Как это называется в науке? Дежавю?

– Смотри, – Фрукт прервал её мысли. Он вытащил из кармана медиатор для гитары, – это моя любимая вещь. Я её сделал сам из пластмассовой мыльницы. Я дарю его тебе. Когда я стану знаменитым бардом, ты будешь гордиться, что я тебе его сегодня подарил.

– А ты решил стать бардом?! – Аделаида именно в последнюю секунду вонзила себе зубы в язык, чтоб не добавить «с такой внешностью и таким голосом?!», от чего глаза её почти выкатились из орбит.

– Ты хотела сказать: «С такой внешностью и с таким голосом»? – угадал Манштейн. – Ха! Глупая ты, Аделька! И похожа на сардельку! – срифмовал он в шутку. – Конечно стану! Ты даже не сомневайся! При чём тут внешность?! Главное то, что не увидишь глазами, разве ты не знала?