Она посидела на траве за домом, пог рызла кулак. Она всегда так делала, когда старалась не заплакать. На коже костяшек отпечатывались зубы, но это было совсем не больно. Больно бывало внутри. Там всё разрывалось на кусочки, на тряпочки. Наконец, вдоволь наглядевшись на посетителей бассейна и немного успокоившись, она с горшком герани в руках, сделанного из металлической очень красивой консервной банки из-под болгарскою зелёного горошка, вышла из-за угла к родному крыльцу. Мамы с гостями на балконе уже не было. Столик с чашками недопитою чая был пуст. Аделаида услышала в доме шум воды из открытого крана и поняла, что мама моет посуду, и почти в ту же секунду, в ту самую секунду в конце их длинющего двора… в самом конце двора… она увидела уходящую мамину «приятельницу», которая вела за левую ручку дочку, а в правой руке у девочки была… была её, Аделаидина Большая Кукла! Девочка старалась поднять её повыше, но кукла снова сползала, и ноги её бились об асфальт «др-р-р-р».

Её большая кукла! Её собственная! Которую покупал ей деда! У которой отламывалась нога и он её возил к куколыцику, чтоб ногу починили. И её починили. И на детских фотографиях она сидит с огромным белым бантом и рядом эта самая Большая кукла! И волочила та девочка её по асфальту с этим звуком «др-р-р-р-р» почти так же, как и она в тот самый день в марте, когда бабуля её подвела к оконным решёткам их маленькой квартирки, где кто-то с люстры снял и спрятал её пластмассового Буратмно.

И эта картина так никогда и не стёрлась из памяти Аделаиды: на выходе со двора два силуэта со спины; белые, похожих на пропеллеры банты на детской голове и три пары ног – женские на толстом каблуке, детские, пухлые, в сандалиях и из-под длинного розового платья пластмассовые кукольные ножки.

За десять минут, пока Аделаиды не было дома, мама, совершенно не склонная дарить никому подарки, с каким-то болезненным удовольствием отдала Большую Куклу, как если б это было нечто, от которого давно надо было отделаться, да всё руки не доходили. И теперь с удовлетворением человека, сделавшим нужное и хорошее дело, она тщательно мыла и перетирала посуду. Мама, словно из какого-то чувства мести, отдала незнакомой девочке с чёлкой её подружку! Подружку родом из детства, которую всеми правдами и неправдами где-то раздобыл деда, чтоб тогда, в прошлой жизни её обрадовать. Он посадил куклу на подушку, чтоб, когда Аделаида проснётся после операции, сразу её заметила. Конечно. Аделаида её сразу заметила и полюбила, и с тех пор она спала с ней, когда Аделаиде удалили гланды, когда Аделаида стояла около тех страшных окон в Большом Городе, когда смотрела на деду в последний раз сквозь эти гнутые крашеные оконные решётки. Теперь мама отдала чужой капризной девочке единственную наперсницу всех Аделаидыных секретов и тайн, столько лет одиноко просидевшую на шкафу и смотрящую добрыми глазами на всех вокруг. Значит, больше некому будет шептать: «Всё будет хорошо, всё очень скоро изменится! Ты полюбишь, и тебя полюбят. Ты обязательно станешь Танцующей королевой и выйдешь замуж за принца!».

И никогда потом Аделаида так и не смогла себе объяснить – почему она не кинулась вдогонку, не выхватила из чужих рук свою подружку, а стояла и смотрела, словно заворожённая, как они втроём, счастливые и весёлые, выходят со двора.

Совсем перед окончанием школы произошло одно очень важное событие.

Позвонил Чапа. Аделаида страшно удивилась, потому что они и в школе-то разговаривали через слово, а уж чтоб звонить… Он ей никогда не звонил.

– Тебе тут письмо, – вяло процедил он.

– Какое письмо?! – Аделаида то ли правда не поняла, то ли поняла, но не могла поверить. Какое письмо? Кто ещё ей должен письма писать?

– Фрукт прислал из армии на мой адрес для тебя.

– Из какой «армии», Чапа?! Он же пока в школе учится!

– Боча! Фрукт старше нас. Он чем-то там в детстве болел, потому у него и голос такой был, его позже отдали в школу. Так вот, он не пошёл в десятый класс, а пошёл работать. Зачем ему это надо было – я не понял.

– Да при чём здесь армия?! Работает себе и пусть себе пашет!

– Не пашет он! Его в ноябре в армию загребли!

– А мать чего? Не могла отмазать?

– При чём тут его мать, если он сам хотел?! Между прочим, он сам понял, что начал спиваться, ну и подумал, наверное, что в армию лучше, чем в наркодиспансер. Такие как Фрукт всю жизнь с собой и с миром не в ладу. Там, куда они переехали, почему-то все пили, и причём с самого утра, там клей нюхали, дискотеки, девчонки всякие…

– Откуда ты это всё знаешь? Он тебе звонил?

– Позвонил, когда повестку получил. Минут пять поговорили, не больше. Привет тебе передавал.

– Так ты ж мне не сказал! – Аделаида сейчас готова была Чапу удавить.

– Забыл!

«Скот!» – подумала Аделаида.

– И куда его забрали? – она старалась говорить равнодушно, но внезапно прорвавшаяся хрипотца противно выдала её с головой.

– В Афган… Забрали в Афган…

– Ты дурак и козёл! – выдохнула Аделаида. – Этого не может быть!

– Может… – до неё донёсся непривычно слабый, как шелест голос Чапы, – у нас всё может…

Десятый, выпускной класс вышел на финишную прямую. Истерия в Городе, подогреваемая телефонными звонками и встречами родителей абитуриентов, накалилась до предела. Элиту Города, в том числе папу и маму Аделаиды, била лихорадка. Никто не желал прямо отвечать на вопрос:

– А куда ваша дочь будет поступать?

В случае провала равнодушно можно было заявить:

– Так она и не пытался в этом году! Мы пока выбираем МГУ, или МГИМО…

Если же абитуриент, скрываемый родителями от общественности, чтоб «не сглазили», проходил по конкурсу и зачислялся в политех где-то недалеко, к примеру – в Большом Городе, то это было нормально. Считалось, что лучше «студент Политеха», чем «абитуриент МГИМО». Однако, уж если не прошёл по конкурсу, так называемое «не добрал полбалла», то непременно в МГИМО или МГУ Никак не меньше. Но не поступить в вуз в Большом Городе за двадцать пять километров приравнивалось к средней степени умственной отсталости: