У меня сегодня получился повороо-оот! – завизжала Аделаида с порога, вся сияя, как медный таз.

Какой ещё «па-ва-рот»? – мама медленно повернула голову. – Обувь сними! Не видишь, в квартире убрано!

Поворот! На плаванье! Когда кролем плывёшь, чтоб выиграть время, можно не просто поворачивать, когда дотрагиваешься до бортика, а если делать сальто в воде, то оттолкнёшься только ногами и…

Савсэм мне это нэ интересна… что салто-малто… – папа только что проглотил своей теннисный шарик, – паварот-маварот… вот если ти палучила «пиат» па химии – эта уже интерэсна! Да? – и он взглянул на жену, уверенный в своей полнейшей правоте.

Ну, конечно… – мама делала новый бутерброд.

Новый год с оранжевой миской и квашеной капустой продолжался и в феврале, и в марте, и в апреле… «У нас праздик када ми хатим»! Када Сома приижаэт, када ты пиат палучаэш…

Подумаешь, поворот! А как Аделаида радовалась из-за него! Такие результаты, как у Сёмы, Аделаиде и не снились. Спортсменки из неё не получилось, дальше абонементной группы с пенсионерками на одной дорожке она не пошла, а посему надеяться на льготы при поступлении, как перспективной спортсменке, ей не приходилось. Она каждый день молча ставила будильник на шесть утра и носила терновый венец «абитуриентки Мединститута»… Будильник звенел. Она просыпалась. Отправлялась в туалет, умывалась холодной водой, но это совершенно не помогало! Ей до ужаса хотелось спать, поэтому и она, как соседка Ия, садилась за стол и что-то читала вслух, чтоб ненароком не заснуть. От звуков собственного голоса спать хотелось ещё больше. Он её прямо-таки убаюкивал, её родной глуховатый и шепелявый голос. Естественно, в голову ничего не лезло. Даже то, что она вроде как заучила с вечера, вылетало напрочь! Мало того, от отвратительно резкого звонка будильника она вздрагивала, и потом у неё весь день болела голова. Но она хорошо усвоила папины уроки «какой твой время балет?!» (какое тебе время болеть?), поэтому весь день, не жалуясь, стоически переносила муки. Именно папа ей сообщил, что к «лэкартво нэлзя привикат!» (к лекарству нельзя привыкать), и поэтому, чтоб выклянчить таблетку «анальгина», приходилось за полчаса морально готовиться…

– Я готовилась в юридический, – любила говорить мама, – но тогда время было такое, и у меня документы не приняли. Пришлось вот париться в педагогическом. Надо же было куда-то поступать? Я же не могла на улице остаться!

– Что значит «на улице»? Почему «не приняли документы»? Таких подробностей Аделаиде не рассказывали.

– У меня, знаешь, какое тяжёлое детство было? – продолжала мама тем временем. – Это ты живёшь на всём готовом! Никаких у тебя проблем. Ты потребитель. Растение – паразит. Ты сосёшь соки из дерева, сама дерево губишь! Неблагодарная! Потому я и хочу, чтоб ты была блестящая, раз уж ты меня почти в могилу загнала! Чтоб тебе завидовали! Чтоб все шептались: «Чья это дочка? Чья это дочка?» Понимаешь?

Аделаида хоть и выросла, однако всё ещё очень многого не понимала. В её голове не состыковывалось: почему, если не берут в юридический, надо поступить в педагогический? Как она при таком весе и прыщах на лбу может «блестеть», да так, чтоб «все завидовали»? Почему должны смотреть на неё, и кто должен смотреть, и зачем? Занимался бы каждый своим делом и своими детьми… Но она согласно кивала, лишь бы мама не разнервировалась.

– Я буду…

– Что «будешь»?

– Буду стараться блестеть…

Мама продолжала болеть, только теперь её приступы носили более затяжной и глубокий характер. Так она давала понять всему миру, что её дочь уже взрослая, что она – абитуриентка, она же, как мать, очень «волнуется» за неё и никак не может справиться со своим волнением. Всем должно было быть понятно – её жизнь – в детях, ей всё время «плохо» от нервов; у неё больное сердце и скачет давление. Мама продолжала биться в истерике из-за каждой «четвёрки», падать на пол, кувыркаться, пускать из угла рта слюну. Потом, вдоволь накувыркавшись, медленно «возвращаясь к жизни», приходить в себя, никого «не узнавая» часа по два. Все вокруг, включая запарившихся врачей «скорой помощи», должны были сочувствовать ей и понимать: она «выздоровеет» только тогда, когда увидит в руках дочери «студенческий билет» Мединститута. Одним словом, она кладёт жизнь на алтарь устройства дочерней судьбы, и это убивает её! Но она, в надежде на лучшее, приносит себя в жертву тяжелейшим обстоятельствам. Мама теперь подолгу была на «бюллетени», Анна Васильевна её аккуратно подменяла. Мама никогда не рвалась на работу. Очевидно, её не очень интересовали собственные выпускные классы с чужими абитуриентами.

Сейчас, – любила повторять мама Аделаиде, – ты на повестке дня! Больше ничего и ничто не важно! Поняла?

Первая четверть девятого класса прошла весьма тускло. После лета трудно было «брать себя в руки и входить в колею», потому как до середины октября стояла страшная жара. Аделаида задыхалась и постоянно потела на уроках, особенно во второй половине занятий, когда солнце поднималось высоко и падало прямо на её парту. Пересесть не разрешали, что ж это из-за солнца весь ряд поднимать, что ли? Когда стало попрохладней, начались «маршировки» и подготовка к параду на День ГЪдовщины Великого Октября. Для «маршировок» ученики снимались с уроков, и с одной стороны это было замечательно! Они ходили колонной по шесть человек в ряду, кидали друг в друга шишками, или клеили на зад хвосты из репейника, что, естественно, всех веселило до ужаса! Зато «исправить» нахватанную кучу «четвёрок» уже не получалось, за что Аделаида была сурово наказана и дала очередное «честное слово», что «всё исправит» во второй четверти.

Однако и вторая четверть выдалась ничуть не успешней первой. Аделаида чувствовала приближение неминуемой беды и от этого медленно, но верно замыкалась в себе. Во что именно всё это может вылиться – она пока не знала, объём проблемы ей предположить было трудно. Она назревала как большой прыщ с белой головкой.

Как-то в конце декабря на переменке к ней развинченной походкой подвалил Фрукт со своим неизменным белым шарфом на шее:

– Адель, давай смоемся с любимой «Новейшей истории»!

Аделаида действительно не любила этот предмет. Кроме раздела об истории Государства Российского, её ничего не интересовало: ни древнейший мир, ни средние века в Европе. Ей становилось скучно только при одной мысли о том, что в огромных роскошных платьях с корсетами и зашнурованной талией дамы-аристократки лишний раз не могли сходить пописать. Там было ещё очень многое, что представлять вообще не хотелось. Например, как европейцы должны были вонять от грязи, потому что мылись раз в месяц и платья носили по полгода как минимум. Ответить же быстро на вопрос, что в целом изучает предмет «Новейшая история», Аделаида вообще не могла. Она только помнила, что большевики постоянно то съезжались, то разъезжались. То у них тайный Партийный съезд в Брюсселе, то в Лондоне. О том, где они брали деньги на свои турпоездки и экспедиции по красивейшим городам мира, в учебнике истории не говорилось ни слова.