…на пышные еловые ветви, связанные в тяжелые, вкусно пахнущие праздничные гирлянды, свисающие откуда-то с потолка.

Глава 25. О рыжем мальчишке Рудике и о том, что скрывает Карла

Во времена, о которых нынешний старый Рудольф Карлович уже практически ничего не помнил, жизнь Рудика - рыжего и тихого мальчишки - была несладкой.

Вот, полюбуйтесь! Ранец превратился в безобразный короб без дна; учебники втоптаны в грязь, а сам Рудик скулит в глубоком колодце теплотрассы, прижавшись к толстой трубе. Ушибленная спина болит, тошнота наплывает на него отвратительными волнами… а это признак того, что у второклассника Рудика сотрясение мозга. Во всяком случае, так говорит его отец - строгий и вечно занятой доктор, книги которого маленький Рудольф тайком листает, сидя по вечерам один. Как правило, к тому времени домработница Аграфена - полная и хлопотливая - уже перемывала всю посуду, готовила ужин и, оставив его на плите, уходила. Иногда Рудику хотелось, чтобы она была его мамой… во всяком случае, она была добродушной и приветливой. Ладила со всеми соседями и, кажется, очень гордилась тем, что работает не где-нибудь на стройке, а у приличного человека, доктора.

Вот бы сейчас очутиться дома… отмыться в старой огромной ванне, спрятать измызганную одежду, залезть в кресло с ногами, закутавшись в старенький махровый халат папы, и читать, читать, читать…

Наверху звучно гыгыкали. Вся ненавистная компания и не собиралась уходить. Наверное, опять топчут его книжки и пинают ранец. Огромный и страшный Кривой лыбится, а мелкий заводила и пакостник Графин подзуживает его. Странно… гигант Кривой может прибить Графина одним щелчком, но слушается его, как верный раб. Рудик смутно понимает, что сила вовсе не в мышцах и росте… но раздумывать об этом в гнусном колодце ему совсем не хочется. А хочется ему одного - чтобы пьяная компания семиклассников побыстрее забыла о нем и ушла. В конце концов, камни они уже в колодец кидали, сломанную ветку березы забросили, да и помочились заодно. "Что теперь?
– горько думал Рудик.
– Присядут на корточки и нагадят мне на голову?" В принципе, вонючая моча почти не попала на него - внизу колодец был похож на маленькую комнату, через которую проходили лохматые от ободранной изоляции трубы и торчали стержни огромных кранов без вентилей. Вентили, наверное, убрали, чтобы Граф и прочие не крутили их как попало. В общем, затаиться было можно, все-таки "комната" была шире, чем сам колодец.

Сверху спланировал горящий обрывок газеты. Он застрял в ветке березы и почти сразу потух.

–  Бензину бы!
– возбужденно заорали наверху.

–  Там экскаватор стоит, может, есть соляра, а?

–  Там сторож…

–  Расческу бы… или линейку… дымовуху бы сделали…

–  Покрышку надо? Она здорово коптит!

–  Не пролезет…

–  Доски кидать надо, доски! Там еще пакля есть - в масле вся! Она дымно горит!

"Ну вот, - думает Рудик.
– Теперь они меня отсюда выкурят". Он понимает, что почти угомонившаяся компания загорелась новой идеей. А если на пустыре они найдут что-нибудь горючее, то гореть придется ему. По-настоящему. Проклятая разлапистая ветка со стволом в ногу толщиной застряла на полпути. Вверх ее не потянешь - раскорячится еще больше. Вниз еще можно, если тянуть за основной ствол…

Слезы давно промыли светлые дорожки на измазанном грязью лице. Рудик чувствует, что уже не может плакать. Надо бы, наверное, кричать и умолять не трогать его, но в глубине души он понимает, что дело зашло слишком далеко. Эти проклятые переростки убегут только тогда, когда он задохнется в дыму… или начнет заживо гореть. Инстинкт заставит их убраться и помалкивать.

И зачем только он побежал в эту сторону? Опять же, куда еще было бежать? Обложили со всех сторон.

Внезапно Рудик понимает, что больше никогда ничего не увидит, кроме грязных бетонных стен и кучек дерьма на заваленном хламом полу. От этой мысли он должен сломаться и закричать, карабкаясь по ржавым скобам наверх, беспорядочно хватаясь руками за корявые ветки и пытаясь протиснуться между ними.

Вместо этого в нем поднимается жгучая ненависть. Почему они не отвяжутся от него? Им мало того, что он не убился, скинутый сюда, им мало было изгадить и запачкать его? Им мало того, что его спина болит? Жаркий кровавый туман окутывает его… и он с радостью отдается этому чувству.

Он смутно видит свои похороны. Его нашли через две недели, раздувшимся до неузнаваемости. Чисто умытый Графин стоит у подъезда морга, откуда выносят закрытый гроб. "Там мы в войну все играли, а потом домой пошли, - говорит он стоящим рядом сослуживцам отца.
– Мы его даже не видели, он с нами никогда в войну не играл. Наверное, просто следил за нами, хотел попроситься и провалился". "Сколько раз этот колодец люком закрывали, а хулиганы люк укатывают…" "Уж скорее бы там стройку начали. На стройке хоть сторож есть!" "Котлован есть, можно фундамент заливать…" "Слабенький был… расшибся и растерялся… вот и не кричал, а то бы дети его вытащили…"

К счастью, он не видит отца - весь мир тонет в горячем красном тумане, в самом центре которого сгусток ненависти и отчаянья - он, Рудольф, в школьном обиходе Карла. Это похоже на чирей - боль и чувство набухшей воспаленной плоти, внутри которой гнусная сердцевина гнойного стержня готова прорвать утончившуюся кожу. И в страшной вспышке боли этот стержень выползает наружу, омываемый розовыми потоками гнойного мессива.

Рудик лежит на трубе изогнувшись дугой. Спина его хрустит, в вонючих потемках страшно светлеют белки глаз. Наверху компания возится вокруг пустой металлической бочки, споря о том, осталось ли хоть немного солярки на ее дне, или же там просто скопилась дождевая вода. У колодца дежурит вечно сопливый одиннадцатилетний Карамель, мучительно размышляющий о том, как бы незаметно смыться - дело заходит чересчур далеко. От нескольких глотков водки его мутит, от папиросы во рту воняет, как в пепельнице. Он беспрестанно сплевывает, смутно понимая, что вечером папаня может запросто унюхать эту вонь и выдрать его так, как никогда еще не драл. Тем более что пачку "Дуката", стыренную у отца, Граф сунул к себе в карман, а не отдал хотя бы половину. Теперь Карамель горько сожалеет, что после школы вообще пошел с компанией, а не со старшей сестрой… и пусть бы потом Граф говорил обидное. "Да и хрен бы с ним, подразнил бы, в первый раз, что ли?" - тоскливо думает Карамель, нервно теребя козырек кепки.

Он опасливо заглядывает в колодец, из которого торчит верхушка ветки с жухлой бурой листвой, и тихонько зовет:

–  Карла? Слышь, Карла?

Он сам не знает, зачем он зовет Рудика. Выпускать его все равно никак нельзя. Иначе внизу будет валяться уже он.

Карла стоял под проливным дождем. Дрожь била его так, что невозможно было удержаться на ногах и он сел прямо на раскисшую землю. Из земли вымыло несколько крупных костей и странно блестящий совсем не заржавленный трехгранный штык. Впереди ворочалось что-то огромное. Блестящие каменные глыбы наползали одна на другую, перетирая более мелкие камни. Вот мелькнула искореженная чугунная оградка очередной могилы, рассыпав под натиском гранита белые искры, мгновенно убитые потоками воды. С едва слышным хрустом ломались в щепу темные кладбищенские кресты.

–  Карла, - утвердительный голос был огромен и заполнил все вокруг.
– Карла.

Это было, как приговор, как залог будущих долгих лет, как огромная печать на чистом листе его будущего, как могильная плита с надписью, вобравшей в себя прожитую долгую жизнь.

Рудик пришел домой вовремя. Спина болела… но одежда была чистой, отцовский старый, еще гимназический ранец в порядке и все книжки в нем были все теми же - аккуратными, завернутыми в обложки из газет.

–  Не заболел ли?
– спросила его заботливая Аграфена.