– Зачем же ты, Миша, напросился ко мне в помощники? – Штабс—капитан убрал с плеча Жукова пылинку. – Есть новые соображения по делу?

– Есть, – просто ответил помощник Путилина.

– И каковы они?

– Найти юношу в чёрном пальто.

– И всего—то? – Голос Василия Михайловича звучал серьёзно без единой капли иронии.

– Да, – сказал Миша, – когда отследим передвижения Мякотина и его спутников, тогда и найдём юношу. Я думаю, что он сопровождал приятеля в тот злополучный день.

– В этом ты прав. Тогда с чего начнём наше, – штабс—капитан сжал губы и потом с улыбкой добавил, – приключение.

– Со Стрельны, – коротко ответил Жуков, – конечно же, со Стрельны.

Как не хотелось начинать заново, но пришлось. Не всегда следствие выводит на очередную тропинку, как говаривал Путилин, иногда приходилось начинать заново. До Стрельны добирались долго, поезда отправлялись не так часто, как хотелось бы, сидели в вокзальном буфете. Миша пил обжигающий чай, который на удивление оказался вкусным. Штабс—капитан позволил себе взять рюмку французского коньяка и потом посматривал на Жукова, как тот нетерпеливо ежеминутно посматривал на свой серебряный хронометр, доставаемый из карманчика жилетки.

– Миша, – улыбался Василий Михайлович, – когда же ты повзрослеешь и ко времени начнёшь относиться, как данной нам в жизни необходимости.

Помощник Путилина вспыхнул, как молоденькая девушка, намереваясь что—то сказать колкое в ответ, но сдержал себя, только сжал губы, которые побелели.

– Я иногда удивляюсь, как с твоим темпераментом, ты выдерживаешь неприятные минуты службы.

– Это какие же? – взгляд Жукова из колкого в миг превратился в заинтересованный.

– Сидение в ожидании. Когда прибудет преступник на квартиру, либо место преступления.

– Это? – Миша отошёл и от путилинских обидных слов, и от штабс—капитана. – Ничего нет проще, там я знаю, что преступник должен явиться, а здесь, – он умолк.

– Что здесь?

– Здесь, – Жуков начал подбирать слова, – здесь другое дело. Я чувствую себя гимназистом, который учится, учится, а понять ничего не может, словно голова забита чем—то сторонним, а не привнесёнными знаниями.

– Миша, Миша, служба наша такая, что приходится, как добытчику золота, перемыть сто пудов песка прежде, чем получить золотник драгоценного металла.

– Промыть, наверное, легче.

– Может и легче, но мы поставлены с тобой заниматься не песком, а людьми, а здесь значительно сложнее. Песок разума не имеет, а ты должен предугадать, как поступит тот или иной злоумышленник. А это, брат, посерьёзнее дело будет, нежели сидеть и таить обиду.

– Я все понимаю, – признался Миша, – но надо же выказать своё недовольство, ведь вновь до Стрельны свой путь держать.

– Такова наша служба, – Василий Михайлович поднялся с места, – однако пора, невзирая на то, что нас ждут великие дела, паровоз ждать не будет.

Миша казался огорчённым,

Заняли места в вагоне, за спиною расположилось семейство с грудным ребёнком, который плакал на руках у матери. Особо не поговорить, сидели, уставившись в окна, словно и не знали друг друга. Через полчаса соседство это стало невыносимо, однако уйти в другой вагон не решились, осталось пути всего с четверть часа.

Жуков не думал о деле, а был более занят мыслями о доме. Недавно в столицу приехала из Курской губернии кузина, с которую он не виделся пять лет, потом подсчитал, оказалось все восемь. Миша так и не выбрал времени, чтобы с ней встретится, собирался на днях, но не доставало свободного времени. Кузина вышла замуж и, как Жуков услышал от матушки, очень несчастливо. В последнем письме, которое прислала кузина, извещала коротко, что хочет уехать за границу то ли в Швейцарию, то ли Италию для поправки здоровья, и, вероятно, останется там навсегда, потому что судьба поступила с ней очень жестоко. Об обстоятельствах жизни она писала, напустив туману, и в самых общих словах казёнными фразами, по тону угадывалось, что она до сих пор влюблена мужа и что ей было больно его покинуть. С мужем кузины Миша был знаком, но не слишком близко. Барин с большими претензиями, но с сильно оскудевшим состоянием и, в конец, испорченной карьерой, служил в кавалерийском полку, игрок, волокита, темпераментный человек, но в тоже время мелочный и до безумия жадный, если дело касалось не его, а других. Матушка так и не могла объяснить истинную причину его разлада с Мишиной кузиной. Жуков узнал только, что у них нет детей, что кузина часто хворала и что они уже года три живут врозь.

Василий Михайлович закрыл рукою глаза и старался не обращать внимания на детские крики, мамаша успокаивала дитя, но ничего у неё не выходило. Несколько дней прошло, а дело сверлит голову настойчиво и беззвучно, словно кто—то резко закрыл уши ватой. Сколько ему исполнилось, вспоминал сыскной агент, шестнадцать? Семнадцать? И уже нет на белом свете, а два или более нелюдей ходят по земле, дышат, улыбаются и, словно бы ничего не произошло, набивают желудки и даже, видимо, не думают о том, что совершили, не помышляют о том, что жизнь дана свыше не для прожигания в неге и довольствии, а совсем для других дел. И в эту минуту Орлов замер: а собственно для чего живёт человек? Для какой цели рождается? И только сейчас как—то болезненно встали перед ним вопросы бытия.

– Ваше Благородие, – обратился к Василию Михайловичу кондуктор, – станция через три минуты.

– Благодарю, – кивнул головой сыскной агент. – Прибыли, – произнёс штабс—капитан, но Жуков, занятый своими мыслями, не сразу понял, что ему говорит спутник.

– А? Что? – сказал Миша.

– Прибыли, говорю, – повторил Орлов и, поднявшись с деревянной скамьи, потянулся. Тело затекло, словно само превратилось в высокий неподдающийся ветру ствол, – пора нам.

– Да, да, непременно, – Жуков говорил отстранённо, не отошедши от тревожащих мыслей. Кузину он по—братски любил и всегда желал счастья.