прежнему.

Царь согласился — и 17 октября 1905 года поставил свою

подпись на манифесте, который написал граф Витте.

Всю ночь стучали телеграфные аппараты, сообщая ВСЕМ...

ВСЕМ... ВСЕМ... О ДАРОВАННЫХ ЦАРЁМ СВОБОДАХ.

Наступил новый день — 18 октября 1905 года.

На улицах люди обнимали друг друга, кричали «ура», пла-

кали от счастья. Верили: теперь всё пойдёт иначе. Будут союзы,

будут партии, будут собрания, и больше никто никогда не по-

смеет запретить произносить слова правды! А разве правда, вы-

сказанная вслух, не оружие в борьбе за справедливость?!

И на митингах, которые вспыхивали сами по себе на улицах,

на бульварах, на площадях и набережных, люди открыто гово-

рили о своих чаяниях и надеждах, ещё не зная, как закончится

этот день...

В Севастополе митинг бушевал на Приморском бульваре.

И лейтенант Шмидт стоял в ликующей толпе и слушал орато-

ров, которые поднимались на деревянный помост эстрадной ра-

ковины, где по вечерам играл духовой оркестр. Оркестр и сего-

дня играл, но не привычные вальсы, а «Марсельезу» — француз-

скую революционную песню.

— Почему играют «Марсельезу», а не гимн «Боже, царя

храни»? — останавливаясь возле Петра Петровича, удивлённо

проговорил капитан второго ранга Славочинский. — Это непо-

зволительно!

— Да потому, — ответил Пётр Петрович, — что «Марселье-

за» — песнь свободы! И в такой день, когда российские рабочие

в упорной борьбе завоевали гражданские свободы, пристало ли

им петь гимн царю?

— Ну знаете ли! — возмутился Славочинский. — Услышать

такое от офицера и дворянина — это... это... это вам так просто

не пройдёт! И запомните, лейтенант: его величество русский са-

модержец Николай Второй даровал свободы своим поддан-

ным! И посему его величеству и надлежит петь хвалу в знак

благодарности. С вами же я более не знаком.

— Вот и отлично, — проговорил Шмидт и сам поднялся на

помост. Он знал, что скажет людям: надо идти к тюрьме и тре-

бовать, чтобы городские власти немедленно освободили полити-

ческих заключённых.

...Спускалась ночь, чёрная и звёздная, но люди, собравшиеся

на площади перед тюрьмой, не спешили расходиться по домам.

Они ждали, когда распахнутся тюремные ворота и появятся уз-

ники, мужественные люди, не побоявшиеся вступить в едино-

борство с самодержавием.

И Пётр Петрович был тут же. Это он передал начальнику

тюрьмы требование освободить политических. И не сомневался,

что сейчас это произойдёт.

Вот и вправду дрогнули створки ворот. И по толпе пронёсся

вздох облегчения — наконец-то!

Ворота отворялись медленно, слишком медленно... А когда

они полностью отворились, из темноты двора шагнула, запол-

няя освещённый электрическими лампами проём ворот, шерен-

га солдат, за ней вторая. И солдатские шеренги ощетинились

частоколом трёхгранных штыков.

— Ра-а-зой-дись! — визгливо крикнул офицер. — Считаю до

трёх...

— Не посмеет, когда сам царь гарантировал неприкосно-

венность личности, — прозвучал чей-то негромкий голос в на-

ступившей тишине. — Небось знает об этом их благородие.

— За-а-ря-жай! — скомандовал офицер.

Клацнули затворы.

— Рраз... Два-а... Три... Пп-ли!

И резкий залп взорвал тишину. Толпа ахнула, попятилась,

отпрянув, и с криками бросилась врассыпную. А выстрелы

неслись следом. Неправдоподобно трескучие... Смертельные...

Хоронить убитых собрался весь город. Рабочие и рыбаки, их

жёны, ученики гимназий и реального училища, портовые груз-

чики, землекопы, врачи и учителя. Уже десятки тысяч горожан

запрудили обагрённую кровью площадь и прилегающие улицы,

а люди всё подходили и подходили, чтобы проводить в послед-

ний путь убитых. Восьмерых мужчин и женщин.