— Значит, правильно пропесочили вас в «Заполярке». Да жаль — мало! Надо бы больше. Некоторые по неделям пьянствуют— им ничего. А мой какую-то стойку не поставил…

— Идите, — оказал Мартынов сдержанно. — Разговор закончен.

— Выгоняете?! Прав у вас больно много!

Женщина шла к двери, бранясь на ходу.

Мартынов все так же стоял у окна, видимо, пытаясь отключиться от этого неприятного разговора.

— А я до сих пор считал, что газеты и журналы существуют для того, чтобы помогать производству, — сказал он наконец с тяжелым вздохом и сел на свое место.

— У меня на этот счет нет никаких сомнений, — ответил я. — Но бывают недоразумения. Ошибки, наконец. Журналисты тоже могут ошибаться.

— Пять процентов правды, а там шпарь, что душа подскажет?

— Нет, Павел Ефимович. Правда должна быть стопроцентной.

Если случаются какие-то издержки, то они остаются на совести газетчика. Это тяжелый груз. Если вы считаете, что факты искажены, то можно обжаловать. Даже подать в суд.

— Все факты правильны, — ответил Мартынов. — И я не сомневаюсь, что народный суд восстановит уволенных. Я знал об этом, когда подписывал приказ. И подписал. Сознательно нарушил трудовое законодательство, не посчитался с шахтным комитетом. Но ведь кроме народного суда, существует еще суд совести. На этот суд не все согласны отдать себя, когда речь идет об их собственном благополучии.

— Но нельзя же так сразу, под корень, — возразил я.

— Согласен. Нельзя вообще. Но в конкретной обстановке можно. И нужно! В конце концов, здесь не детский сад. И когда составляются планы производства, то никто не предусматривает издержек на недобросовестность исполнителей этих планов. Все рассчитано на идеальный случай. И так должно быть. Один не поставил стойку — завалилась лава. Второй не залил масла в буксу — сгорел двигатель. Третий напился и уснул в вагонетке — его завалили породой. Пятый посчитал возможным подраться с начальником участка только на том основании, что накануне они пили водку в одной компании. Шестой завтра придет и сунет зуботычину директору…

— Мне кажется, вы сгущаете краски, Павел Ефимович.

— Нет, не сгущаю. Люди разболтались окончательно. Я бы хотел знать ваше отношение к человеку, который забыл или не захотел заправить горючим самолет и тем самым подверг смертельной опасности десятки людей. Надо судить такого мерзавца или же воспитывать его? Мол, плохо ты поступил, Вася, в следующий раз так не делай. Я, например, не вижу существенного различия между этим самым Васей-заправщиком и крепильщиком, который поленился поставить необходимую стойку.

Заглянула секретарша:

— Павел Ефимович. Хасамутдинов просится к вам. Пустить его? Фамилия показалась мне знакомой.

— Пусть войдет, если просится, — сказал Мартынов.

Невысокого роста крепыш с лицом монгольского типа нерешительно переступил порог кабинета и остался стоять у двери, глядя в пол виноватыми глазами.

— Что скажешь? — спросил директор после долгого молчания.

Посетитель мельком бросил взгляд в мою сторону, сказал:

— Меня суд восстановил…

— Очень плохо, что восстановил.

— Разве я плохой рабочий?

— Хороший, — ответил директор.

— Тогда зачем увольнял?

— Считаешь себя правым?

— Не считаю. Виноват. Но закон на моей стороне…

— Закон — на твоей. Но лучше скажи, как дальше будем работать?

— Говорить не буду. Сам увидишь. — Он постоял немного молча и вышел. Мартынов сложил в стол бумаги.

— Прошу прощения. Уезжаю в шахту…

— Можно с вами, Павел Ефимович?

Директор неопределенно пожал плечами.

— Подобрать материал для очередного выступления? Для этого ездить не надо. Могу сказать вам в кабинете, что под землей пока полный кавардак. Думаю, этого достаточно, чтобы газета помогла шахте. — На слове «помогла» он сделал ироническое ударение и глянул на меня неожиданно устало и обиженно.

— Все же я поеду.

— Не пусти вас, опять окажешься плохим. Езжайте…

В проходческом забое одиноко стучал топор.

— Кипит работа, — иронически бросил Мартынов.

Трое проходчиков сидели на куче породы и громко спорили о чем-то. Четвертый неторопливо отесывал сосновую стойку. В глубине забоя стоял проходческий комбайн, уныло опустив свою колючую голову на длинной шее.

— Кто председатель? — спросил Павел Ефимович. — Кто выступает? Кто слушает?

— Все слушаем, как порода шелестит, — сообщил один из проходчиков. В полутьме нельзя было разглядеть его лица.

— А где бригадир?

— Спросите, товарищ директор, что-нибудь полегче, — отозвался тот, что тесал стойку. Он с силой воткнул в нее топор, подошел и стал рядом с Мартыновым. Это был большой широкоплечий человек, с усталым, перепачканным угольной пылью лицом, на котором выделялись белки больших глаз. — Бригадир ушел за лесом. Аж на-гора пошел. Сами видите, в хозяйстве одна стойка осталась. А незакрепленного пространства — пять метров. Того и гляди, гуркнет. Вот и загораем.

Мартынов присел рядом с рабочими на куче породы, спросил: