— Спасибо... — сказал он, приподнимаясь на постели. — Что я такого особенного сделал...

— Ладно, чего уж тут скромничать — шутит парторг. — Не заслужил — не награждали бы. Как чувствуешь себя?

— У меня все в норме.

— Зачем тогда лежишь здесь?

— Испытываю долготерпение нашего государства: долго ли еще собирается кормить меня бесплатно...

Ребята смеются.

— Ты не спеши выписываться, — советует Асхат. — Здорового тебя здесь никто держать не станет, поверь мне. А врачи что говорят?

— Говорят, недельку-другую еще придется поваляться.

— Ну, это не так уж долго. Батыр Османович обещал после больницы отправить тебя в санаторий, — говорит Асхат, не зная о том, что Лариса давно уж сказала об этом Хусею.

— Ну уж нет! — вскидывается Хусей. — Хватит, наотдыхался. Двадцать суток отлежал — шутка ли!

Асхат осматривает палату — чисто, светло, на стенах развешаны репродукции. Над кроватью Хусея — нестеровский портрет академика Павлова: могучий старик сидит в кресле, положив на стол сжатые в кулаки напряженные руки... На столе перед ним — ваза с белыми, неприхотливыми цветами, но он не смотрит на них. О чем он думает?.. На другой картинке изображена просто ветка цветущей яблони, и такая она свежая, живая, что, кажется, заглядывает в комнату через окно.

— Пошли, Асхат, — говорит Жунус Малкаров, подымаясь.

— Пойдем... Впрочем, если наше присутствие может помочь Хусею выздороветь, я готов сидеть до утра.

— Идите, идите, — торопит их Хусей. — Танцы уже начались...

Попрощавшись с Хусеем, Асхат с Сокуровым вышли из больницы. Со стороны клуба действительно доносились веселые звуки танцевальной музыки. Идти туда Асхату не хотелось, и он свернул на тропинку, ведущую в горы. Хочется побыть одному, подумать... В голову почему-то приходит мысль о фруктовых деревьях. «Может быть, репродукции в палате у Хусея натолкнули меня на это, — думает Асхат, — белые цветы в вазе и рядом руки Павлова... Цветущая ветка яблони... Почему у нас в горах так мало культурных фруктовых деревьев? Ведь это — несметное богатство, и красота какая. Ухода особого они не требуют, есть не просят, как любит выражаться Батыр Османович... Лишь поливать изредка, да ограждать от скота. А осенью — пожалуйста, собирай богатый урожай плодов. И склоны наших гор как будто самой природой предназначены для террас. Почему раньше в горах почти не занимались садоводством?»

Мысли Асхата постепенно принимают другое направление: «Что-то сейчас делает голубка моя Ариубат? Дома сидит, склонившись над шитьем? Навряд ли. На ней ведь теперь и библиотека, и сельсовет... А ей уже тяжело — в положении она, скоро станет матерью. А я — отцом. Чудно как-то, непривычно. Мать... Какое великое слово! Такой святой труд — в одну только мучительную ночь родов — ребенок твой не искупит потом трудом всей своей жизни. Одна только ночь. Бедная, бедная мама... И у Ариубат тоже нет матери. Оба мы с ней сироты... Часто ли вспоминает о матери моя Ариу? Я свою хорошо помню, будто только что расстался с ней... На правой щеке были у нее две родинки. Длинные черные косы, строгие прямые брови, тонкие черты лица... К нам часто заходили соседки — мама кроила бешметы для их мужей и рубашонки их детям. А какие прекрасные шляпы мастерила она из белой шерсти! Как назывался тот старинный станок, на который натягивались эти шляпы? Вот этого не помню... Соседки часто просили станок у матери — и она никому не отказывала. Как же он назывался? Кажется, тауат? Да, точно — тауат... Добрая она была. Кто бы ни пришел в дом, никогда не проводит с пустыми руками. Особенно любила детей, своих ли, чужих — все равно. Любого накормит и обласкает. И никогда не кричала на нас. А руки у нее, хоть и огрубевшие в работе, мозолистые, какими они были теплыми и мягкими... как пух. Бывало отец спросит ее, почему не ешь? А она ему: я быстро ем и быстро наедаюсь... Почему она так говорила? Наверное, хотела, чтобы нам больше досталось. Как она старалась выучить нас — себя не жалела... Ариу не помнит своей матери, а мою она знала. Чем-то Ариу на нее похожа — щедростью, добротой... Чудесная у меня жена, ничего не скажешь. Обычно женщины хороши с нами, пока мы сами хорошо к ним относимся. Но Ариу не такая. Как часто я бываю невнимателен к ней, неделями не показываюсь дома, а она никогда , не упрекнет, не рассердится... Только бы роды прошли благополучно! Ариу, бедная, думает, наверное, об этом днем и ночью — тревожится. А я вспоминаю лишь иногда. Голова не тем занята... Интересно, кто у нас родится — мальчик или девочка? По мне так все равно. Лишь бы она разрешилась благополучно. В самом деле, чем я могу помочь Ариубат? Может быть, лучше было бы загодя перевезти ее из аула в райцентр? Впрочем, это решат и без меня. Моя стрекоза-сестрица уже приготовила, наверное, приданое — рубашечки, чепчики, пеленки. Смешные и милые вещи. Когда придет время, отец, конечно, все организует... Надо подумать серьезно и о судьбе сестренки.

Не засиделась бы в девках, чего доброго! Ведь и миловидная она, и неглупая, да нескладная какая-то. Никто ей, видите ли, не нравится — и тот нехорош, и этот немил... Надо, надо самому взяться за это дело. Да разве Ханифа позволит, чтобы кто-то вмешивался в ее жизнь? Больно самостоятельная стала...»

Асхат взглянул на часы и, убедившись, что время перевалило за десять, повернул обратно. Звуки музыки стали приближаться. Асхат миновал ярко освещенное здание клуба и прошел прямо к себе.

На ферме дела такие: после перевода скота на летние пастбища надои заметно увеличились. Ферма уверенно держит первенство в районе и уступать его, кажется, не собирается. Да вот беда — заболел Конак. Душит старика кашель, ослабел совсем, с постели не встает. Уж к врача к нему вызывали. Дал какие-то таблетки, но проку пока от них мало.

— Сколько раз тебя просили, чтобы ты бросил свою проклятую трубку — и вот докурился! — говорит в сердцах Фаризат, сидя у постели больного и уговаривая его хоть немного поесть.

— Оставь, дочка, не заставляй меня делать то, чего я не могу, — тихо отвечает старик, отодвигая от себя кружку со сливками.

— Ты же со вчерашнего дня ничего в рот не брал.

— А айран кто пил?

— Ну, один глоток не в счет.

— Да я три глотка сделал...

— А я о чем говорю?

— Не заставляй меня есть, дочка, сидит у меня что-то в горле — да и все.

— Может, протолкнуть черенком трубки?

Фаризат засмеялась, а старик слабо улыбнулся. «Начало неплохое, — подумала девушка, — улыбается, значит, дело на поправку пойдет».

— Я ее, твою зловредную трубку, так спрячу — никогда не найдешь!

— Зачем прятать? Видишь, я и так не курю. Как заболел, — так и перестал.

— Еще бы! Сейчас тебе только курева не хватает — к твоему-то кашлю. Не забывай, Конак, доктор строго-настрого запретил курить.

— Я сам себе хороший доктор.

— Почему же не вылечишь себя сам?

— Хвала аллаху, помаленьку начал выздоравливать. Скоро встану на ноги... А ты иди, дочка, иди. Своим сидением ты мне не поможешь.