Молодой Пилипчук знал порывистый характер звеньевой Мотри Бондарчук и крутой нрав своего отца. «Сойдутся — быть беде. Мотря такого не простит отцу», — подумал он, неловко посматривая на Лобанову.

А Мотря уже вела все звено на новую работу. Лишь одна женщина с тонко заостренным носом и куцым, будто приплюснутым подбородком все еще стояла возле Лобановой, смотрела на нее виноватыми глазами.

— Вы хотели что-то сказать, Ксеня?

— Хотела бы, чтобы вы сегодня пришли ко мне в хату, — несмело начала женщина и, словно испугавшись, что Лобанова откажет, добавила: — Пусть, может, вечером, после работы.

— Есть какое-нибудь дело?

Колхозница застеснялась еще больше, тихо объяснила:

— Письмо от своего парубка получила, прошу, чтобы вы прочли. Он и о вас вспоминает, привет передает. Зайдите, прошу вас, Лиза.

Лицо у нее прояснилось, стало даже симпатичным. Казалось, теперь и по-птичьи заостренный нос украшал ее.

— Приду, Ксеня. Обязательно приду, — пообещала Лобанова.

Ксения закивала ей, широко улыбнулась и побежала догонять звено.

— Работящая женщина. Забитая, но искренняя. Прошлой осенью мы отправили ее хлопца в ремесленное училище. Как она нас проклинала! А теперь, видно, стыдно, — объясняла Лобанова. — Значит, относительно лекции ты, Володя, согласен? Да?

— Постараюсь не подвести, тетя Лиза, — горячо ответил Владимир.

В это время с другого конца подворья показалась невысокая фигура Пилипчука-отца. Михаил Тихонович, как обычно, торопился. Завидев Лобанову и Владимира, председатель колхоза надвигался прямо на них.

— Вот и хорошо, что вы пришли, — кинул он еще издалека и, приблизившись, вытащил из кармана какую-то бумажечку. — Добрый день, Лиза, — торопливо сказал председатель, разворачивая листок. — Тебе тоже, сынок... А то мы сегодня и не виделись. Все дела да дела, без конца дела, прямо-таки замотался. Прочтите, Лиза, эту бумажку. Только, наверное, лучше в конторе, — очевидно, под впечатлением новой мысли промолвил Михаил Тихонович и быстро свернул бумажку. — Так будет лучше... А ты, Володя, походи тут... по хозяйству. А новости у нас есть. Видишь, какую мы теплицу возводим в долине?

— Хорошо, посмотрю, — ответил сын.

В конце колхозного двора возвышалась конюшня. Ее строили еще в первый год организации колхоза в расчете на сто лошадей, хотя в первую весну смогли поставить лишь тридцать. Просторная конюшня была поводом для насмешек: «Это — загородка для людей, чтобы не разбегались из колхоза. Там вместо лошадей, наверное, женщин будут держать». И много всяких других выдумок такого же содержания.

Возле конюшни Владимир встретил старого Лему. Высокий и загорелый, похожий чем-то на ржаной сухарь, он еще с молодых лет любил ухаживать за лошадьми. За это пристрастие односельчане прозвали Лему цыганом. Лема не обижался. «Цыгане — тоже люди», — отвечал он шутникам. Правда, собственных лошадей у Лемы никогда не было, но разбирался он в этом деле и впрямь не хуже цыгана.

— Приехал? Ну, ну, подходи ближе, посмотрю на тебя, самого счастливого.

— Почему это я самым счастливым стал? — искренне удивился студент, с любопытством посматривая на старого конюха.

Тот несколько раз затянулся из своей любимой трубки.

— Потому что ты первым из крестьянских детей Сбокова закончишь университет. А мой Василь в письме о тебе спрашивал, не приехал ли в гости. Он уже летает. Даже не верится — летчик-офицер!

Лема почему-то покачал головой, еще раз затянулся едким дымом.

— Такие, дорогой мой, дела! О!

Владимир попросил у старика разрешения посмотреть лошадей. Лема высоко взбил на лоб шапку-ушанку, распрямил усы.

— Ну, ну, заходи, покажу тебе жеребят.

— Сколько же у вас жеребят? — спросил Владимир, любуясь стройными разномастными лошадками.

Лема, не торопясь, подкрутил седые усы.

— Двадцать семь, — сказал он с тихой гордостью. — Кобыл-маток двадцать семь и жеребят столько же. Понял?

Студент кивнул головой.

— Говорят, вас представили к награде?

Лема ничего не ответил, но в его темных глазах сверкнула скрытая радость.

Неподалеку от конюшни, в саду поблескивало на солнце стеклянное сооружение. Владимир еще перед Новым годом слышал от отца, что колхоз начал строить теплицу, но эта новость тогда не вызвала у него удивления.

Он приставил ко лбу ладонь, прикрыв глаза от солнца, начал рассматривать теплицу. Возле дверей суетился низенький старый мужчина в черной стеганке. Владимир подошел ближе и узнал Пирятинского.

— А-а, молодежь! Молодежь идет на помощь старшим, — шутливым тоном заговорил мастер, и в такт его словам быстро зашевелились его пепельно-серые усы. — Ну, ну!

— Не знал, что вы здесь, — в тон мастеру оправдывался студент, — а то еще на рассвете пришел бы помогать.

— Не знал?.. Но помогать, между прочим, никогда не поздно.

Владимир никогда раньше не видел Григория Михайловича в таком настроении, даже не представлял, что он может шутить. Он совсем не был похож на молчуна, который, бывало, уткнется носом в газету и часами не обращает ни на кого внимания.

— Теплицу мы уже заканчиваем, Володя, — меняя тон, сказал Пирятинский. — Вот проверим отопление, вентиляцию, и, будьте любезны, можно огурцы сеять, редиску... Заходи, посмотришь, что сделали шефы для твоего родного села.