Шрифт:
Корчак, несомненно, «беллетризовал» свою жизнь. И вновь мы говорим не о сознательной ее театрализации, не о «проживании» ее по законам искусства. Прилюдность частной жизни, провокация, вызов, богемные бдения никак не вяжутся о едва ли не монашеским существованием Корчака. Впрочем, будучи в общественном восприятии прежде всего детским писателем, Корчак и в литературе, и в литературной жизни стоял особняком, находился на периферии. Говоря о беллетризации, мы имеем в виду нечто другое: Корчак был плоть от плоти польской духовности первых десятилетий XX в., в которой причудливо соединились унаследованные от прошлого столетия позитивистские идеалы практической работы и романтический максимализм, радость от обретения независимости и разочарование социальной, политической, экономической ситуацией молодого государства, для Корчака, как для поляка этой формации, Бездомные и Непреклонные С.Жеромского — герои, готовые беззаветно служить Родине и справедливости — были не столько литературными персонажами, сколько жизненной реалией. И образцом.
И для Корчака труд был его «единственным сокровищем», «печаль и труд» — так писал он в самой пронзительной из своих молитв — «Молитве воспитателя».
А то, что Корчак сам воплощал свои реформаторские идеи, способствовало естественному, органическому слиянию его «малого дела» и его творчества, слиянию в одно целое, которое и было его жизнью.
Важно и то, что «дело» Корчака было новым, оригинальным, его Дом сирот не был обычным убежищем для несчастных, он был оазисом справедливости, демократии, равенства детей и взрослых. И, конечно, он привлекал внимание, широко обсуждался. Корчака и критиковали, и превозносили — так или иначе, но жизнь его была на виду, и в общественном сознании его образ, образ человека, преданного идее, сложился еще до войны.
В создании и распространении этого образа значительную-роль сыграли многочисленные воспитанники Корчака. Рассеянные по всему миру, они были носителями его идеалов и… его легенды.
Но, думается, в первую очередь мифологизации Корчака способствовал тот факт, что он жил не только в воспоминаниях друзей, соратников, учеников, но и в своих собственных произведениях — реальных, живых текстах.
Книги писателя Корчака оказались прочнее, долговечнее его Дома сирот.
Более того, рискнем предположить: не будь книг Корчака, не было бы и легенды Корчака. Именно творчество — не житейская история, не общественная и не профессиональная деятельность Корчака стали ее краеугольным камнем.
Возможность интерпретировать жизнь Корчака через созданные им тексты, а последние читать сквозь призму его поступков, как бы поверяя «этику» «эстетикой» и наоборот, как бы не делая для них различия, давала тот особый угол зрения, тот особый фокус, который а порождая и формировал легенду.
Отводя столь большую роль художественному творчеству Корчака в складывании его легенды, мы невольно вступаем в конфронтацию с бытующим мнением. О Корчаке принято говорить: «великий педагог, воспитатель, вторым призванием которого была литература». Но разве не бессмысленное это занятие — нумеровать призвания? Плодотворнее помнить, что аналитический ум врача, страсть воспитателя всегда сочетались у Корчака с фантазиями художника. Корчак дебютировал в литературе в 1896 г. еще будучи студентом, а отложил перо буквально на пороге смерти, накануне депортации из гетто. В мае — августе 1942 г. он писал «Дневник», писал, урывая часы от сна, превозмогая усталость, безверие, отчаяние, бросая вызов надвигающейся смерти, писал вопреки обстоятельствам. Разве это не лучшее свидетельство писательской миссии Корчака?
И по самоощущению, и в восприятии других пишущий человек всегда и прежде всего художник, творец — каким бы другим родом деятельности он ни занимался и сколь бы выдающихся успехов в ней ни достиг. Писателем невозможно быть во вторую очередь.
Более того, быть может, именно писательское, художническое видение помешало Корчаку-педагогу изложить свои воспитательные идеи строго систематизированно. Большинство его работ, в том числе и те, которые обычно именуют педагогическими, многосмысленны, порождают дополнительные, не заданные значения, т. е. собственно литературны. Ребенок в них — при вceй точности и корректности его описания — не объект бесстрастного исследования, а боль.
Об отношении Корчака к творчеству как к миссии свидетельствует и нарисованный в его произведениях образ художника.
Вспомним «Молитву ученого»: «Первыми идут твердой поступью юноши — знамя несут. Имя им — поэты. Наши жрецы. Своенравные, своевольные /…/ Разведчики они, смельчаки. Раньше всех они погибают. /…/ В лицо смерти смеются, песнью смерть целуют. Их призыв: «Выше!». Их клятва: «До гроба!»29.
Мифологема «поэт-жрец» дополняется в других произведениях Корчака мифологемами «поэт-пророк», «поэт-страдалец», «одинокий поэт» и др. Позиции поэта и «толпы» — несовместимы: «Ранить сердце поэта для них все равно что растоптать мотылька»30; «Мы не можем понять друг друга, ибо вы называете жизнью то, что я называю смертью»31.
Воплощение красоты, гармонии, возвышенности и ранимости, поэт остро чувствует, печалится безутешно, радуется безмерно. Он одинок, но не беззащитен… Он умеет постоять за свою самость. Он наделен огромной силой, ибо говорит не только от своего имени, «вторит гласу своих предков»32, знает язык предшествующих тысячелетий. Он — «обожествлённая память народа» и — прорицатель его будущего.
Поэт приравнивается к солнцу — Бог их вместе создал. Только он и Творец имеют привилегию «жить, уже кончить жить и еще не начать». Только Бог и Поэт «умирают и воскресают по собственной воле»33.
Мы помним, что Бог, по Корчаку, живет в ребенке. И Поэт — не раз подчеркивает он — единственный брат детям.
Корчак погибает.
Приговоренный к смерти воспитатель?
Распятый врач?
Это — трагедия, но еще не основание для легенды.
Основание для нее — убитый Поэт. В известном смысле — это убитый Бог.
И он воскреснет — иначе быть не может.
Непосредственный смысл: книги Поэта не умирают вместе с Поэтом — как бы продолжается здесь метафорическим: бессмертен и сам поэт. Именно в этом контексте следует воспринимать и мифологему «спасение-воскресение-бессмертие».