Суть первых «прощающих» статей Кодекса в том, что они помогают «подсудимому» разобраться в причинах совершенного ЕМ проступка и найти верный выход. Делается это, без всякой морализации, с необыкновенной простотой, точностью и проникновением в детскую душу. Суд считает, что А не мог поступить по-другому; было бы несправедливо осуждать одного, раз так поступали многие; суд прощает А, который мог не знать или не понимать, что он делает, и выражает надежду, что это больше не повторится; суд прощает А потому, что он сделал это в гневе, он ведь вспыльчивый, он исправится; суд прощает, потому что А жалеет, что он так поступил; суд прощает А, потому что полагает, что на него можно действовать только лаской. Удивительный документ детской психологии для воспитателей, мудрый и поучительный!

Обвинительные приговоры начинались лишь с сотой статьи. Остальные 10 статей (для большей солидности счет им вели сотнями) выносили за проступок определенный приговор, причем каждая из статей постепенно усугубляла степень порицания. Все они, подтверждая вину, давали моральную оценку поступку, и наказание выражало общественное осуждение.

Статья сотая констатировала, что А совершил то, в чем его обвиняют, и суд не прощает. Только и всего — суд не прощает. Естественно возникает вопрос: в чем же тут наказание? Нужна ли вообще такая статья? Словно отвечая на этот вопрос, Корчак писал в «Судебной газете» № 1: хотя среди ребят есть такие, которые утверждают, что статья сотая не наказание, никто из них не хотел бы ее получить. А если получить ее — не такая уж большая неприятность — так ведь суд как раз того и хочет; чтобы все вели себя хорошо просто так, а не из страха перед судом или перед тем, что на них рассердятся (1, с. 219). Думается, прав Неверли, утверждая, что в интернате, где все всерьез, на виду и по-честному, подобный приговор имел для ребенка то же значение, что для нас осуждение коллектива или широкой общественности (10, с. X Ш).

Статьи двухсотая, трехсотая я четырехсотая также не имеют карательных-санкций, но в них выражено отношение суда к проступку: «Он поступил неправильно… Он поступил плохо… Он поступил очень плохо». В них содержится вначале просьба, а затем и требование больше не повторять проступка. Статья четырехсотая является последней попыткой избавить виновного от конкретного наказания.

В остальных пяти статьях (500-1000), кроме констатации того, что А поступил очень плохо (ему нет дела до просьб и требований близких, и он не уважает ни себя, ни своих товарищей), суд назначает определенное наказание: приговор с именем и фамилией опубликовывается в газете (ст. 500), приговор опубликовывается в газете и вывешивается на судебной доске объявлений сроком на неделю (ст. 600), по статье 700, кроме вышеназванных мер воздействия на провинившегося, о содержании приговора оповещают семью или родных («Может быть, виновного придется исключить. Значит надо предупредить семью. Если сразу скажешь: «Забирайте его домой», родные могут обидеться, что, мол, сразу не предупредили, скрыли» (1, с. 212).

«По приговорам нашего суда, — писал Корчак в газете Нашего дома, — никого не бьют, не запирают в темных комнатах, не лишают еды или игр. Параграфы нашего кодекса — это только предостережение и напоминание. Они говорят: поступил плохо, очень плохо, старайся исправиться!» (4, т. 2, с. 78).

Статья 800 лишает А гражданских прав на неделю. За эту неделю он не может подавать на кого-нибудь в суд и на него никто не может подавать в суд. Приговор опубликовывается в газете, вывешивается на доске объявлений, для беседы вызывают членов его семьи.

В статье 900 — последний сигнал бедствия. Если среди товарищей в течение двух недель не найдется никого, кто возьмет его под свою опеку, кто поверит в его исправление и выразит согласие помочь ему в этом, провинившийся будет исключен из интерната.

По статье тысячной суд исключает А из интерната без дополнительных оговорок. Это значит, что он опасен для окружающих, неисправим, все способы воздействия на него себя не оправдали.

«Это только говорится так, что его исключают, — пишет Корчак. — На самом деле он сам уходит, так как не может принять наших законов. Может быть, где-нибудь он найдет другой дом с другими законами, где ему будет хорошо» (4, Т. 2, с. 78).

Неверли вспоминает, что в двадцатипятилетней истории Дома сирот к этой крайней мере прибегали дважды, «как раз столько, сколько надо для того, чтобы в памяти вновь поступающих поколений жила легенда о каком-то совершенно невозможном, исключенном в конце концов оболтусе, и тысячная статья не была пустым звуком» (8, с. 444).

Кодекс товарищеского суда удивительно ярко отражает педагогическую концепцию Корчака, его веру в силу самовоспитывающей активности ребенка. Прощение становилось в руках Корчака и его сотрудников, а также детского коллектива важным инструментом воспитания доброго начала. Рождение в душе ребенка добрых чувств, обращение их на благо его развития и исправления способствовало его самоутверждению в детском обществе, а это, в свою очередь, создавало предпосылки его защищенности в ребячьей среде.

Для того, чтобы подать в суд, ребенку было достаточно вписать на судебную доску свое дело: указать свою фамилию, фамилию того, на кого и за что он подает в суд. В суд можно было подавать и на взрослого, на любого воспитателя, на любого ребенка и даже на самого себя.

К концу дня секретарь вписывал эти дела в книгу и собирал показания. Раз в неделю суд разбирал их.

В «судебном процессе» корчаковского товарищеского суда можно выделить следующие моменты:

1) запись на судебный лист своей претензии («подача в суд»)(воспитатель поступает со своими претензиями таким же образом);

2) сбор информации, так называемое расследование дела;

3) оценка данного поступка судьями-товарищами;

4) публичное чтение рассмотренных дел я решений суда, освещение результатов в «Судебной газете» и на судебной доске.

В этом процессе значима каждая деталь. Для многих детей запись на судебный лист — это своеобразная защита от произвола. Ребенок знает, что здесь-то уж никто не отмахнется от него словами «потом», «не надоедай», «не забивай голову такими пустяками». С другой стороны, этот момент имел глубокий психологический смысл. По мнении бывшей сотрудницы Корчака И.Мержан) «время, которое проходило от записи дела до его разбора, позволяло ребенку обдумать справедливость своего шага. Проходил первый гнев, приходило размышление о случившемся. Случалось, что во время сбора сведений ребенок сам убеждался, что это пустячное дело, и отказывался от него. Иногда дети убеждали товарища, что не стоит подавать в суд» (9, с. 73).