Не знали они тогда, что самые главные испытания их ожидают впереди.

Лиля замолчала. Вспоминать невесёлое прошлое всегда трудно, оттого и зарывает человек, как правило, все свои негоразды поглубже, подальше, стараясь забыть или, по крайней мере, утишить непреходящую боль, но, открывая перед Богомоловым запутанную историю своей некультяпистой жизни, она словно сбрасывала с души тяжкий груз невысказанных страданий. По правде сказать, поговорить ей было не с кем.

По Тверскому бульвару шли люди, счастливые мамы везли в колясках своих детей, весёлой гурьбой пробежала ватага школьников, и никому из них было невдомёк, что два пожилых человека, мирно сидящих на скамейке, только что у них на глазах ещё раз пережили свою бурную и очень нелёгкую жизнь, которая выпала на долю трёх поколений российских интеллигентов.

– Когда началась война, – продолжила после молчания Лиля, – мои мужики, не сговариваясь, помчались в военкомат, стали кричать и требовать, чтобы их отправили на фронт добровольцами. Юрику, конечно, отказали. Кому в армии такой "дохляк" нужен?.. А Феде велели немного подождать. Сынуля наш страшно расстроился, решил, что ему просто отказали, потому как в июне сорок первого ему и восемнадцати ещё не исполнилось… И, конечно, мальчику обидно стало… Из-за такой ерунды!.. Одним словом, Фёдор страшно переживал… Ведь он был у нас сильным, здоровым мальчиком… Второй разряд по боксу имел… И вот, к нашей общей радости, в сентябре его опять вызвали в райвоенкомат и зачислили в какую-то специальную школу, где готовили сапёров-диверсантов… В тылу у немцев они должны были взрывать мосты, поезда и вообще вредить им повсюду, где такая возможность представится… Надеюсь, ты понимаешь?..

Богомолов кивнул. Он всё понимал и знал наперёд, чем рассказ Лили закончится.

– Извещение о гибели Феди мы с Юриком под Новый, сорок четвёртый, год получили… "Ваш сын геройски погиб при исполнении боевого задания"… И всё… А как погиб?.. Где?.. При каких обстоятельствах?.. Об этом ни слова… Ни звука…

Она не плакала, и от этого было ещё тяжелее смотреть на её окаменевшее лицо и слушать её сухой, лишённый каких бы то ни было интонаций голос.

– Смерть нашего мальчика совершенно подкосила Юрика. Он почти ничего не ел, часами мог сидеть без движения, уставившись в одну точку, совершенно забросил свою работу… А однажды ночью я проснулась от запаха жжёной бумаги. Бросилась на кухню, а там… Юрик сидел на полу и в тазике, где я обычно мыла посуду, жёг свою диссертацию. Он люто возненавидел так горячо любимых им прежде немцев и, помнится, всё повторял: "Нация солдафонов и убийц не имеет права на высокую поэзию!.." И если раньше у немецких романтиков отыскивал и смаковал поэтические красоты, то теперь выковыривал из их стихов один только "грядущий немецкий смрад". В эти страшные дни он без конца повторял одну и ту же строчку из "Германии" Гейне: "То был живодёрни убийственный смрад, удушье гнили и мора…" Я отказывалась понимать, как человека с таким выдающимся интеллектом может поразить эта страшная болезнь – германофобия. Однако, не умом, а скорее сердцем, понимала: переубеждать его безполезно. Здоровье Юрика всё ухудшалось, он таял буквально на глазах, я сходила с ума, но не могла придумать ничего, что вернуло бы его к жизни. Если честно, я ждала самого худшего. Но в апреле в нашей квартире раздался телефонный звонок, и Юрику как специалисту по Германии предложили работу в комиссии, которая расследовала преступления немцев на освобождённых территориях. Он с радостью согласился. Знаешь, очень многие документы и факты, которые потом фигурировали на Нюренбергском процессе, – дело рук моего Юрика. Но что самое интересное, эта работа принесла ему душевный покой. Столкнувшись лицом к лицу с несчастьями миллионов людей, мой бедный Лапин понял, что его личное горе – всего лишь крохотная песчинка в океане вселенской скорби. И, как ни странно, это примирило его с Гейне и немецкими романтиками. Вот так закончилась для нас эта страшная война.

Она опять смолкла и после короткой паузы как-то буднично и невзначай продолжила:

– После выступления Жданова Юрика арестовали в числе первых. Дали пять лет, и я его больше не видела. Хочется верить, в лагере ему недолго пришлось мучиться. Крепким здоровьем он никогда не отличался, очень любил вкусно поесть, а после обеда часика полтора поваляться на диване… Так-то вот… Ну, а меня тут же выставили из "Ленинки" и как жену "безродного космополита" на пять лет отправили в ссылку на север, в Архангельскую область. Есть там замечательно красивая речка Пинега, и живут на берегах её удивительно добрые и красивые люди. Так что вспоминаю я о свой ссылке с нежностью и благодарностью. Честное слово. Как Сталин умер, никого не спросясь, вернулась в Москву. На работу по специальности с такой биографией, как у меня, никуда не брали, вот и стала я театральные билеты продавать и, знаешь, ничуть об участи своей не жалею. Да-а!.. Очень интересную жизнь я прожила… Согласись.

Алексей Иванович согласно кивнул. Он посмотрел на идущих по бульвару людей и вдруг как-то необыкновенно ясно, отчётливо осознал, что все они – и молодые, и старые, все, без исключения, прожили "очень интересную жизнь". Все, как один.

– Спасибо тебе, Лёша, что выслушал старую дуру. Мне давно уже хотелось кому-то всё это рассказать, да некому было. Прости… Сам виноват: под руку подвернулся, вот я, подлая, и воспользовалась… Не сердись.

– Да я не сержусь вовсе. С чего ты взяла?

– А это я так… Уж и пококетничать нельзя?..

– Почему?.. Кокетничай себе на здоровье…

– Вот со здоровьем у меня как раз стали проблемы возникать. Ну, да ладно!.. Не будем о грустном… Теперь, Лёша, твоя очередь. Теперь ты давай про себя рассказывай. Как Аня поживает? Что поделывает? Не помню, кто рассказывал, но слышала я, что у вас дочка родилась… – и вдруг спохватилась, увидев, как помрачнело его лицо и буграстые желваки заходили на его скулах. – Лёшка! Что с тобой?!..

Сердце Алексея Ивановича заныло нестерпимо. Сколько лет прошло!.. Пора бы, кажется, привыкнуть, но куда там!.. Никогда, видно, не смириться ему с этой страшной потерей.

– Не обращай внимания… Сейчас пройдёт…

– Опять я, дура, что-то не то сказала… Да?..

– Нет у меня никого, Лилечка… И Аня, и Настенька, и Алёнка в первый день войны, считай, у меня на глазах погибли… Все вместе… Разом… Я из поезда вышел, чтобы газеты купить, а состав наш… немец за пять минут в щепки разнёс… На станции Молодечно… Кроме памяти о них, ничего у меня не осталось, – он достал из кармана платок и, чтобы скрыть слёзы, долго сморкался.

– Лёшка, прости меня!.. Я же не знала…

– Что ты извиняешься?.. Ты же не могла знать… Так что я теперь, Лиля, один на белом свете… Один, как перст…

И тут ему стало нестерпимо стыдно, во-первых, за то, что он, взрослый мужик, нюни распустил, а во-вторых, как он мог про сына забыть?!.. Богомолов взглянул на часы и понял, что времени у него почти не осталось: до конца уроков Серёжи оставалось меньше часа, и, если рассказывать свою жизнь так же обстоятельно и подробно, как это сделала Лиля, встретить сына после школы он не успеет.