Возле подъезда, где ещё совсем недавно шумела возбуждённая толпа московских театралов, стояла машина с большими красными цифрами "03" на боку. Савушкин, кряхтя, забрался на переднее сиденье, Алексей Иванович устроился сзади. Там в углу на месте санитара, сжавшись в комок, сидел Серёжка. В полумраке салона горели его глаза. В них застыл ужас, и теплилась надежда.

– Папа, тебе Иван Сидорович всё рассказал?

– Да, сынок.

– Как ты думаешь, то, что с мамой, это ведь не очень серьёзно?.. Правда?..

– Потерпи немного, Серёженька… Потерпи… Приедем, на месте всё узнаем.

– Но Иван Сидорович сказал тебе, что мама поправится… Ведь сказал?

– Иван Сидорович точно ничего сказать не может. Сам не знает.

Мальчишку била нервная дрожь. Алексей Иванович накрыл его полой своего бушлата и крепко прижал к себе.

В Склифе Савушкин усадил Серёжу на скамью в коридоре.

– Подожди нас здесь. Мама велела, чтобы сначала мы с отцом к ней зашли.

– Дядя Ваня, ну пожалуйста… Я вас очень прошу…

– Что с тобой, Серёга? Ты мать решил ослушаться?!.. Жди, – и вдвоём с Богомоловым они зашли в палату.

Наталья лежала на спине, вытянув руки вдоль тела. Вся голова и даже шея её были забинтованы. Так в деревнях во время молотьбы бабы наши наглухо заматывают головы платками, чтобы полова, вылетающая из молотилки, не застревала в волосах. Она была невероятно бледна, нос заострился, запёкшиеся губы мелкими, частыми глотками ловили воздух.

– Алёша… – едва слышно позвала Наталья.

Алексей подошёл, сел у её изголовья и взял дрожащую руку.

– Наклонись… поближе… ещё ближе… ещё… мне говорить… трудно… не бросай Серёжку… он твой… сын… честное слово… в секретере… там… всё… увидишь… слава Богу… успела… запомни… запомни… в секре…

Она глубоко вздохнула, дёрнулась, словно, захотела встать, подбородок откинулся назад вверх, и глаза устремились в открывшуюся только её взору безконечную высоту, рука перестала дрожать, взгляд замер и остановился.

Иван Сидорович закрыл ей веки.

– Пойду, Серёжку позову.

– Может, не стоит, – Богомолов представлял, какой удар предстоит пережить сыну, и очень хотел защитить, уберечь…

– Он мужчина, должен с матерью проститься, – отрезал Савушкин и вышел в коридор.

И Алексей… прощался со своей далёкой, оставшейся в сорок четвёртом любовью, вглядывался в заострившиеся черты Наташиного лица, остро, до боли в сердце, вспоминал их такое короткое, но такое настоящее счастье. Он не плакал, не сожалел, а всего лишь недоумевал: почему так коряво и нелепо сложились их жизни? Ведь могли же они быть счастливы!.. Могли!.. И Серёжка мог с самого рождения своего знать, кто его отец, не чувствовать себя сиротой, не страдать от сознания неполноценности своего полусиротсва. Почему так случилось? Отчего?.. И тут ему в голову совершенно неожиданно пришла дурацкая мысль: сегодня, умирая, первый раз за всё время их недолгого знакомства Наталья назвала его по имени: "Алёша". Всегда и везде, даже когда он целовал её, в самые интимные мгновения, он всегда оставался для неё Богомоловым. И вот только сейчас, прощаясь…

За его спиной скрипнула дверь, и послышались осторожные шаги: в палату вошёл Серёжка. Богомолов встал, уступая место сыну. Тот тихонько присел на краешек кровати и взял холодеющую материнскую руку.

– Товарищи!.. Маме холодно… Принесите, пожалуйста, ещё одно одеяло… Вы разве не видите?.. Её надо согреть… Неужели не понятно?.. Мамочка, ты спишь?.. Иван Сидорович… папа… разбудите маму, нельзя ей так крепко спать… Ведь она может умереть… Что вы стоите?.. Почему вы такие… скучные?.. Мама!.. Мамочка!.. Это я!.. Ты что, совсем не слышишь меня?.. Мамочка!.. Родная моя!.. Хорошая!.. Очнись!.. Так нельзя… Мы с папой не сможем… Мы совсем, мамочка, не сможем без тебя!.. Честное-пречестное слово!.. Мама!.. Мамочка!.. Любимая!.. Ну, пожалуйста!..

Он прижал мамину руку к губам, несколько раз часто-часто поцеловал её и горько-горько заплакал. Слёзы, уже не детские, а самые настоящие мужские слёзы, текли по его мальчишеским щекам и никак не могли остановиться.

С большим трудом отцу удалось уговорить Серёжу поехать домой. Он всё повторял, что "не может оставить маму здесь одну", что "он обязательно должен быть с ней", и очень сокрушался, что "никто не хочет маму согреть". В машине, которую дал им Савушкин, Серёжа уже не плакал. Крепко прижавшись лбом к холодному стеклу, он весь ушёл в себя и, казалось, мир вокруг перестал для него существовать.

Дома он первым делом закрыл все форточки, закутался в большой клетчатый плед и с ногами забрался на тахту. Алексей Иванович не знал, что с мальчишкой делать, о чём говорить.

– Может, чаю выпьем? – предложил он.

Серёжка отрицательно покачал головой.

– А есть ты не хочешь?

Та же реакция.

– Я постелю постель. Тебе надо поспать.

– Не надо. Я сегодня спать не буду… Совсем… Мне нельзя.

Богомолов присел к сыну на тахту. Обнял за плечи, притянул к себе.