– К вам вчера молодой человек заходил, – почти не разжимая тонюсеньких губ, произнесла "училка". – Он вам оставил записку, а я запамятовала вам её передать. Извините.

Она подошла к кровати, положила поверх одеяла листок бумаги в клеточку, вырванный из школьной тетради, и величественно удалилась.

"Товарищ генерал, здравствуйте! – писал ему Влад. – Зашёл к вам, но не застал. Приду ещё. Завтра после обеда. Новостей куча, но обо всём при встрече. Очень надо поговорить. Извините за корявый почерк. Отвык писать. Ваш недавний попутчик Владислав".

Павел Петрович оделся и вышел из номера. И тут-то случилось то, чего он так опасался. Возле столика дежурной стояла Лариса Михайловна. Она заступала на дежурство.

Появление Троицкого произвело на неё убийственное впечатление. Оскорблённая добродетель обрела в лице Ларисы Михайловны достойное воплощение. Скорбно склонив голову набок, она всем своим видом демонстрировала… Не обиду, нет. Она глубоко страдала. В который уже раз убеждалась она в коварстве и неблагодарности мужчин, которые не замечали (или не хотели видеть) всей глубины своего нравственного падения. На пожелание доброго утра она ответила таким глубоким вздохом, что любое сердце, в котором ещё осталась хоть капля человечности, должно было содрогнуться и затрепетать.

– Для кого доброе, а для кого… – она не договорила и вновь вздохнула. На этот раз ещё глубже, ещё трагичней.

Павел Петрович не стал выяснять причин столь глубокого страдания несчастной женщины, быстро положил ключи от номера на столик дежурной и позорно бежал.

Погода начала портиться, небо заволокли тяжёлые серые облака, подул пронизывающий северный ветер, и то и дело принимался накрапывать мелкий занудливый дождь. Троицкий поднял воротник пальто и пошёл к остановке троллейбуса. Странно, но за годы, что его не было в Москве, многие номера маршрутов совершенно не изменились. Изменились сами троллейбусы. На смену полутёмным, с небольшими окнами машинам пришли другие – открытые, со стеклянными крышами. И поездка в них приносила бывшему зэку неизъяснимое удовольствие: казалось, не едешь – летишь по городу.

– Я до Ржевского вокзала доеду? – спросил он кондуктора, садясь в троллейбус двадцать четвёртого маршрута.

– До какого такого Ржевского? До Рижского, вы хотите сказать? – неласково переспросила полная пожилая женщина с кожаной сумкой через плечо и бумажными рулончиками билетиков, прикреплённых на ремень этой сумки.

– Да, да, конечно… До Рижского, – поправился Павел Петрович.

– Вам, товарищ, на восемнадцатый пересесть надо будет, – со знанием дела строго сказала кондукторша. – У Марьинского мосторга. Я скажу где. С вас восемнадцать копеек.

Троицкий протянул рубль, и оказалось, что в недрах кожаной сумки находится целый клад монеток. Женщина загребла целую пригоршню, отсчитала сдачу, оторвала от рулончиков два маленьких квадратика, протянула билетики Троицкому и громко объявила на весь салон.

– Следующая остановка "Трифоновская"!.. – и прибавила уже тихо, интимно. – Вам через одну, товарищ… Граждане! Проходим вперёд!.. Пап – ра – шу на задней площадке не скапливаться!..

За кладбищенскими воротами, прямо при входе, стояла небольшая уютная церковь. Двери были открыты, и оттуда доносилось пение церковного хора – шла Божественная литургия. Павел Петрович трижды перекрестился и вошёл в храм.

Сладковатый запах ладана и горящих свечей окружил его и всколыхнул в душе воспоминания далёкого детства, когда он, стоя на клиросе, выводил своим чистым звонким альтом: "… осанна в вышних, благословен Грядый во Имя Господне, осанна в вышних". А батюшка своим бархатным глубоким баритоном возглашал: "Примите, ядите, Сие есть Тело Мое, еже за вы ломимое во оставление грехов".

Как давно это было!.. И казалось порой – не с ним.

Павел Петрович купил две свечки. Одну поставил на канун, помянув "всех сродственников по плоти и ближних круга своего", а вторую перед иконой Казанской Божьей Матери, попросив у неё помощи в безплодных пока поисках жены своей.

Выйдя из церкви, Троицкий пошёл по центральной аллее. Он смутно помнил, что участок, где похоронили Татьяну Евгеньевну, был справа по ходу… То ли пятнадцатый, то ли шестнадцатый… И ещё… Павел Петрович вспомнил!.. Существовал ещё один, самый главный ориентир: как раз на пересечении центральной аллеи и боковой находилась могила младенца Ксении, умершей в возрасте девяти месяцев, о чем говорила трогательная надпись на могильной плите. Вот она!.. Троицкий ужасно обрадовался знакомой примете!.. Свернул направо и замедлил шаг… Конечно, за время его девятнадцатилетнего отсутствия деревья и кустарники сильно разрослись, но берёзку с двойным стволом он отлично помнил и, если её не спилили… Да нет же!.. Вот она!.. За ней – семейное погребение Крохиных… Так и есть!.. А следующая… Но что это?.. Следом за Крохиными стояла гранитная глыба, на которой красовался профиль какого-то военного и была выбита надпись: "Генерал-майор Голубев А.И., 1889–1956. Помним, любим, скорбим. Жена, дети, внук".

Не веря своим глазам, Павел Петрович прошёлся дальше по аллее. Может быть, он что-то напутал?.. Нет, всё правильно… Могила Татьяны Евгеньевны должна была находиться именно здесь. Но её не было!.. Чудеса, да и только!.. Оказывается, в Советском Союзе не только живые могли безследно исчезать, но и покойники тоже.

Однако всякому безобразию должно быть своё объяснение, и взбешённый отставной комбриг пошёл назад, к выходу!.. Но не для того, чтобы покинуть это скорбное место. Отнюдь!.. Он направился в дирекцию кладбища, чтобы на месте учинить разгром подлецам, которые уничтожают человеческую память из-за каких-то своих шкурных интересов.