– С адвокатом?

– Нет.

– Почему? – в недоумении рассматривал его Билли.

– Он счел это за неуважение к его способностям.

– Прекрати, Джон! Немедленно отмени, – Билли нервно придвинул к Джону

радиотелефон, лежащий на столе.

Джон свирепо встал во весь свой двухметровый рост.

– Ладно, ладно, только ты не нервничай, – примирительно заговорил Билли, – я же хочу

как лучше для нас обоих, Джон!

– А я не нервничаю, – проговорил Джон, закипая. – Но я… я, Билли, если бы не

ситуация, которая помогла, убил бы тебя. Не посмотрел бы, что ты мне друг. Убил бы за

Мону, за эту святую женщину. Свинья ты! – у него на глазах появилась едва заметная

84

влага. – А теперь, как мне смотреть ей в глаза? Как, скажи. Билли?! Сукин ты сын, – он

стал ходить, успокаиваясь, по кабинету.

Билли поднялся, подошел ближе к Джону, чтобы его успокоить, не решаясь дотронуться

до него, искренне признаться в каком идиотском положении он оказался.

Документация в папке оказалась неполной, то есть, если разобраться, ее там просто не

было. Остались титульный лист, аннотация и предисловие автора. Все остальное

отсутствовало или просто было изъято еще до обнаружения папки.

– Джон, я говорил о тебе Моне. Все взял на себя. Она тебя любит и скучает. Ты бы

зашел к ней, дружище. Зайди, она тебя не выгонит. И потом, когда все будет готово, – он

показал на дверь, имея в виду допрос Джеймса Норриса, – позови меня сразу же, чтобы я

ничего не пропустил. Хорошо?

Джон одобрительно кивнул, торопливо вышел. Через минуту он шел по коридору

отдела расследований.

Подойдя к двери, он поздоровался с полицейским, приставленным к «комнате отдыха»,

взялся за ручку, замер на секунду, наконец, распахнул дверь.

Мона смотрела в окно, сжимая в замке пальцы у подбородка. Это многое значило для

Джона – такое ее состояние. Она так всегда сводила руки, когда, едва сдерживаясь, чтобы

не расплакаться, с любовью смотрела на него и слабым неуверенным голосом произносила

слова, постоянно теперь звучащие у него в голове: «Джон, ты меня слышишь? Джон! Я

больше так не могу. Я не могу быть твоей любовницей и не могу покинуть тебя. Что же ты

мне оставляешь, милый? Душевное одиночество или неформальное сожительство? Что из

этих двух положений?» Джон шутил, целовал ее влажное лицо, долго ласкал, отвлекая

Мону на другие темы и, когда это не помогало, принимался убеждать, что со временем она

об этом пожалеет, а он не вынесет, застрелится: ему пятьдесят, ей – двадцать пять. Но она

не хотела слушать никакие его трезвые и логические доводы, ее эти знакомые слова

раздражали, она снова расстраивалась, и тогда Джон вынужден был признать бессилие

своего искусства по ухаживанию за женщинами. В результате Мона жалела его, говорила,

что он не прав, что он любому молодому даст фору на много миль вперед, а заканчивалось

все, как и всегда – ничем.

Джон стоял у открытой двери и смотрел на безумно дорогой силуэт до мелочей. И она

почувствовала его взгляд, и он это понял. Медленно поворачиваясь, Мона уже улыбалась,

на глаза наплывали слезы. Вообще, она такая плаксивая! Когда речь шла о любви… Даже

по телевизору, глядя на что-то сентиментальное, еле сдерживалась. И сейчас Мона не

выдержала, бросилась ему на шею. И он сгреб ее в охапку.

– Я хотела на тебя обидеться, – шептала она ему на ухо она, – но не смогла. Ты

проходимец. Не смогла. Мне казалось, что наше прошлое теперь никогда не вернется,

Джон. Ты представляешь, дорогой, какая я дура! Такое подумать! Правда, я дура?

Джон легонько отстранил ее от себя и сказал с грустью:

– Милая, ты права. Прошлое теперь никогда не вернется.

Мона вдруг опомнилась, отпустила Джона. Помолчав, сказала растерянно:

– Я так и знала, что это произойдет.

– Ну да, это и должно было произойти, Мона. Разве непонятно?

Мона посмотрела в сторону окна пустыми глазами и проговорила отрешенно:

– Но я все равно тебя люблю, Джон. И всегда буду любить…

Джон развел руками и сказал с сожалением: